Бар эскадрильи
Шрифт:
— Я убежала от своего дедушки, а это уже кое-что! (Она умела уйти от ответа…) — А ты кто такая?
Вопрос этот был обращен к Зюльме. Та вытянулась во весь рост, готовясь положить свои лапы на плечи Бьянки. Между этими двумя молодыми особами произошел настолько убедительный обмен чувствами, что Жос осмелился попросить Бьянку пожертвовать одним вечером. «Можешь привести своего закадычного», — добавил он и тут же пожалел, что не сумел найти формулы поэлегантнее. «Разумеется», — пробормотала Бьянка без улыбки.
Она пришла, около девяти часов, пришла одна и сразу набросилась на шоколадные конфеты, которые Жос купил специально для нее.
— Какая ты все-таки молодчина, что носишь платья, — сказал он.
— Я люблю только платья, только шелк и драгоценности, только лимузины и духи… Видите, какую судьбу я себе готовлю.
Улегшись на диван, Зюльма с одинаковым обожанием поглядывала на девушку и на шоколад. Жос ушел успокоенный. Через четверть часа он уже был на площади Пантеона. Он чувствовал, что ему не хватает поводка в руке. Он увидел, как маневрирует машина четы Шабеев, нечто серого цвета, причем
Оркестр сеньора Гаффы унес его далеко от столика, за которым сгрудились друзья Элизабет, так далеко и придал ему такой отсутствующий вид, что никто не обратил внимания, когда он, воспользовавшись бурей аплодисментов, поднялся и толкнулся в одну из дверей. Он углубился в плохо освещенный коридор и там остановился. Его глаза блестели от слез. Удастся ли ему теперь когда-нибудь опять научиться испытывать волнение, не задыхаясь от отсутствия Клод? Когда он овладел собой, то прошел немного вперед и постучал в дверь, на которой мелом было написано имя Элизабет. Он нашел ее улыбающейся, сидящей в единственном кресле в углу комнатушки, стены которой были из камня, покрытого белым лаком. Он поцеловал ее. Все признаки беспокойства у нее исчезли, и она слушала песню Buen Amigo, которую гнусавил репродуктор, приделанный в углу у потолка. Звуки были хриплыми, но ритм — безупречным.
— Это просто замечательно, Жос. Впредь я буду сидеть и ждать своей очереди в зале. Здесь, когда я нахожусь в полном одиночестве, их рыдания меня убивают. Ты видел Гаффу, их патрона? Он похож на какого-нибудь ирландского кюре…
Жос остался один в помещении, когда настала очередь Элизабет и за ней пришел ее пианист. «Завтра я пройду в зал», — пообещал он.
Все время, пока продолжалось выступление Элизабет — она спела пять песен и последнюю еще раз на бис, — Жос неподвижно сидел в кресле. Динамик был настолько отвратителен, что не могло быть и речи о том, чтобы понять, что делает Элизабет; Жос смог оценить лишь громкость и продолжительность аплодисментов. Он смотрел на три букета цветов (один из которых был его), на несколько баночек с кремом, которых вполне хватало Элизабет для ее макияжа, на фотографию, прикрепленную к рампе, фотографию, сделанную в Шамане и запечатлевшую Реми, катающегося по лужайке с собаками, а на заднем плане, немного размытом — силуэт Голубого Ангела, застывшего в ужасе.
Какие склоны и косогоры, какие странные сцепления обстоятельств привели Жоса сюда, в угол этого наспех оборудованного подвала? Он подумал о всех тех господах во фраках, из романов и фильмов, которые вот так же изнемогали от скуки в разных артистических уборных, среди цветов и женских юбок, объятые желанием и презрением, запахом пудры и румян. Опускающийся все ниже и ниже граф Мюффа, всякие жиголо, богатые наследники, спешащие разориться, принцы, якшающиеся с подонками. Боже, какая литературщина! Жос сказал себе, что времена изменились, а тем не менее те же жесты, или почти те же, повторяются вновь и вновь у мужчин, побуждаемых желанием играть свою старую роль. А роль ли? Он вспомнил, с какой тщательностью готовил этот вечер, с каким беспокойством ожидал его приближение по мере того, как росла тревога Элизабет. Прошло уже две недели с того дня, когда она спустилась и позвонила к нему в дверь по возвращении с прослушивания, и все эти две недели Жос знал, что он придет сюда в этот вечер, придет нервный и забьется в угол, который он себе именно таким и представлял, и на протяжении всех этих четырнадцати дней он знал, как тяжело ему будет пережить этот момент, но знал также и то, что если Элизабет не отвергнет его присутствия, он будет возвращаться сюда каждый вечер, будет забиваться в этот угол и так же ждать. Он превратился в человека, который испытывает потребность скатиться до самого низа. Он вспомнил фантастический роман Риго «Господин Бертомье», вспомнил головокружительные видения главного его героя… Больше ничего, или почти ничего, не удерживало его над пустотой, наклониться над которой его так тянуло.
Дверь открылась. Робер, бармен, улыбнулся ему: «У меня есть для вас удобное местечко в баре, господин Форнеро…!» Жос, к его удивлению, не смог ничего ответить. Он только покачал головой. Робер тихонько закрыл дверь, как если бы боялся разбудить спящего ребенка. «Клод умерла, а сына нет…» Все кончается тем, что обнаруживаешь и выражаешь две или, например, три основные причины страдания, одни и те же — за исключением каких-нибудь деталей — для всех людей. Вот одна из них, о которой Жос даже и не подозревал, насколько она превратилась для него в навязчивую идею: «Я никогда ничего другого не умел, кроме как вылизывать тексты и продавать их… Всю свою мужскую силу я отдал служению пустоте, одному лишь пережевыванию печатных страниц, комбинациям вкуса и умения… Да! Прекрасные битвы! А вот никого нет! Нет сына, которому могло бы быть двадцать лет, чтобы он мог хотя бы плюнуть мне в физиономию. Нет даже женщины, которая бы, постепенно старея у меня на глазах, вызывала бы жалость, женщины, от которой нужно было бы прятать зеркала. Нет ничего. Украв у меня мое дело, они украли все, потому что у меня больше уже ничего не оставалось. Дело! Неужели все дела оказываются в один прекрасный день такими смехотворными?»
…Аплодисменты ширились, росли, грубо насилуя репродуктор, который жалобно завибрировал, когда там, в зале, начали скандировать, как это обычно делается на политических выступлениях. А тут у толстяка Дельбека?
Вновь появился Робер: «Элизабет приглашает вас к своему столу, господин Форнеро. Не желаете ли вы, чтобы я вас туда провел?»
Значит, она не пришла.
По дороге Жос проверил, как он выглядит, в зеркале, обрамленном голыми лампочками, и обнаружил там вполне бодрое лицо, почти даже веселое. Робер в коридоре обернулся: «Это настоящий успех, господин Форнеро, не может быть никакого сомнения».
* * *
Жос видел, как портится осень, как ноябрь постепенно утопает в дожде и холоде. До этого на протяжении тридцати лет в эти недели он никогда не смотрел в окно: то были в Издательстве два самых лихорадочных месяца. Сохранилось только воспоминание об однообразно сером низком небе, да о порывах ветра, гнавших прочь белое полуденное солнце, когда почти каждый год, начиная с 1957-го, он оказывался часов в одиннадцать-двенадцать в глубине бистро и сидел там, успокаивая разгулявшиеся нервы какого-нибудь из своих авторов, за столиком на своем привычном стратегически выбранном «издательском» месте, попивая из стаканчика с растаявшим льдом и прильнув ухом к транзистору. В первый или второй понедельник ноября это происходило недалеко от Оперы, на одной из тех улиц, где Золя поместил действие своего романа «Накипь», наполненной зеваками, шумом и бесчисленными кафе: выбирай на любой вкус. Неделей позже надо было подыскивать себе какой-нибудь укромный уголок на улице Агессо или Анжу: решалась судьба премии «Интералье». Жос предпочитал гриль в «Крийоне» всяким бистро, где служащие, работающие в этом квартале, дрожа от первого холода, поглощают свои бутерброды. В случае победы роскошная обстановка составляла часть праздника; и утешала разочарованных в случае поражения. Все, что в пятидесятые годы он презирал, не без легкой зависти, занимало все больше и больше места в его существовании после триумфа Жиля, когда Издательству начали приписывать немного магическую силу (или гении интриг…) и когда качался наплыв авторов. Успех состоит в том, чтобы управлять своими былыми отвращениями. Жос культивировал свой успех добродушно и страстно. Позже Клод тоже подключилась к игре. Она не любила сплетен, ложных слухов, споров, которые иногда отравляли успехи ЖФФ, но любила сообщничество, длинные вечера, путешествия с авторами, всю эту сеть дружеских отношений, которую она так умело создавала. Что осталось сегодня от этих пестрых, красочных связей? Верность Колетт или Шабея и их попытки возродить Жоса. «Посадить меня в седло, как говорит Максим».
Жос узнавал, как осень постепенно пропитывается влагой и портится, глядя на Зюльму, которая, хотя и ненавидела дождь, тем не менее не могла отказаться от своих исступленных прогулок и пробежек, после которых возвращалась вся грязная. И тогда надо было чистить ее щеткой, а она создавала дополнительный беспорядок, сопротивляясь и бегая от него по всей квартире, поскольку самым эффективным способом вытереться, по ее мнению, было лечь на спину, задрав лапы вверх, и поерзать по одному из тех двух-трех ковров, которые Жос не отдал Жозе-Кло. Три раза в день Жос дарил собаке ее порцию ласки, одновременно протирая ее. На это уходило время. Он ждал вечер без особого нетерпения. К десяти часам, сделав усилие над собой и приведя немного себя в порядок, он выходил с Зюльмой на поводке, проходил, не глядя на них, мимо пенсионеров на улице, которые походили на него больше, чем ему бы хотелось, и которые сами тоже выходили иногда в тапочках и «выводили» какого-нибудь угрюмого пса, которого они подбадривали, чтобы он отправил свои дела в темном углу. У Жоса начинался в это время его настоящий день. Зюльма, со стоячими ушами, с живыми сузившимися глазами, охваченная в этот час ночным инстинктом охотника на волков, настолько возбужденная ночными тенями, что ей даже и не хочется тянуть поводок, находила совершенно естественным, что каждую ночь одинокий хозяин ведет свою собаку в кабаре.
«Эскадрилья» сразу же восстановила вокруг Жоса атмосферу, соответствующую его пожеланиям: приветливую, безразличную, легкомысленную. Он не спрашивал себя, что думают о нем и о его привычках шесть или семь завсегдатаев бара Робера, да и сам Робер тоже, который встречал Зюльму припасенной для нее костью, а Жоса стаканом виски, слегка разбавленного водой без газа. Зюльма, окончив свое пиршество, пробиралась за бар. Она вытягивалась, когда Элизабет выходила на сцену и начинала петь. Однажды Зюльма залаяла, что вызвало смех. С тех пор Жос решил проходить внутрь, в то помещение, где он сидел во время выступления Элизабет в первый день. Робер по обыкновению приносил туда кость и виски и оставался на минутку поболтать. Но Жос любил только момент подлинного одиночества, с собакой, вытянувшейся на диване, который в одну из суббот Жанно забрал с улицы Шез и перевез сюда в своем фургоне, отныне перекрашенном в цвета издательства Ланснера. «Что надо, то надо, господин Форнеро!..» Говорил ли он о диване, о том, что без спросу воспользовался транспортным средством для нужд Форнеро, или же о замене одного названия другим?