Бар эскадрильи

Нурисье Франсуа

«Р. S, — Дорогой Блез, уже очень давно запас Ваших «Мертвых планет» почти иссяк. Кое-какое количество экземпляров, достаточное, конечно, чтобы удовлетворить спрос, еще лежит на складе, но их обложки потускнели. Я сегодня же отдам распоряжение переиздать их в новой синей обложке, которая Вам так нравится. Только не надо усматривать в этом жесте желание оказать на Вас какое-либо давление. С дружеским приветом.

Ж.»

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Оп! С одного взгляда зажегся. Не моего, его взгляда. Я даже избегала встречаться с ним взглядом. Хотя бы потому, что я не чувствовала себя в форме, завернутая в шаль цвета сажи, а тут еще его благоверная расстреливала глазами все, что двигалось. Момент был не самый подходящий, чтобы оживлять нежные воспоминания. Впрочем, нежные…. Это сильнее меня, и я злюсь на него за это. Мои бывшие мужчины — это, как правило; гигиена, юмор, мое высокое мнение о себе: я дружу с ними. Поскольку, похоже, я самая «темпераментозная» из всего литературного стада (слово это принадлежит дражайшему Ретифу де Лa Бретонн, а идея применить его ко мне пришла в голову Гандюмасу. Но бедный Антуан, право,

насколько хорошо он знал меня, чтобы судить об этом?..), то когда это случается, это, значит, случается. Становимся друзьями. Наши жизни несут аромат присутствия пресыщенных и веселых мужчин. Мне жаль воительниц феминизма, которые лишают себя такой гирлянды. (А лишают ли? Ночь так легко разрушает то, что днем кажется незыблемыми принципами.) Но Жерлье был слишком труслив. В небольших количествах это составляет часть их очарования: они врут, приходят тайком, застревают в «своей настоящей жизни», не понимая, что в качестве компенсации за их ложь мы получаем больше свободы. Это очень даже хорошо, когда такой тип сматывает удочки — белье свежее. Жерлье исчез, как в люке, в тот самый день, когда вдруг испугался, что я могу его скомпрометировать. Подстрелить золотого тельца — пожалуйста, а засветиться с юной девочкой? Как ветром сдуло. Они никогда не перестанут меня удивлять, эти санкюлоты, эти голоштанники. Когда вышел мой роман, он мог бы подать мне какой-нибудь знак, даже издалека, хотя бы понятный только мне одной. Я не ждала от него передовицу в «Поющих завтра», а просто что-то вроде милой заметки, написанной дружеской рукой, пусть даже под псевдонимом, почему бы нет? Это доставило бы мне удовольствие. Тем более, что журналисты тогда не расталкивали друг друга локтями, борясь за право похвалить мои достоинства. Рабы Жоса не перетрудились. Фотография в пенной ванной, это да, это спорить не приходится, но чтобы дать лестную статью в подвале первой полосы… Ничего, ни единого слова, ни одного звонка. Я была самая темпераментозная прокаженная в Париже. Что ж, сами себя лечим и сами выздоравливаем. Я уже почти совсем забыла Жерлье. Я ведь не читаю газет, где он демонстрирует свою ярую добропорядочность, и не знаю всех параллельных иерархий, в которых он, похоже, стал крупной шишкой. А тут вдруг я сразу все узнала, когда он срочно отделегировал мне своего рода телефонного эмиссара, чтобы тот, если я правильно поняла, передал мне приглашение патрона с перечислением всех его титулов и функций. Черт, он времени даром не терял! Но все же долго ему пришлось ждать, томиться в шкафу со своей розочкой в руке! Стал крупным боссом в аудиосфере. «Канал…» — блеял тот тип по телефону. Час спустя секретарша «соединила» меня с (боже, сколько предосторожностей! Интересно, он трахает ее?) Господином Жерлье. Ну, милый мой, ты изменился! Твой когда-то похожий на шепот голос стал торжественным, резким. Ты, правда, и раньше всегда обращался ко мне на ты. Правда и то, что среди твоих друзей так вообще принято. Ты начал излагать мне какой-то проект, в котором я ничего не понимала. Ты тоже говорил «Канал», как тип из твоего кабинета. У тебя есть теперь кабинет, милый мой? А помнишь, как в оранжерее директора лицея у тебя брюки спустились прямо на ботинки? Я предложила тебе встретиться. И услышала, как ты спрашиваешь у секретарши — которую-надеюсь-ты-трахаешь: «На четверг? Нет, на пятницу?..» Ты назвал мне ресторан, и по твоему голосу я поняла, во-первых, что речь идет о дорогом ресторане, во-вторых, что в этом ресторане ты не завсегдатай, и в-третьих, что мне стоит одеться получше, чем на кладбище.

Непрочь начать все сначала? Не думаю. Ты бы не стал пользоваться этими манерами префекта. И все же у тебя был какой-то странный голос, когда ты говорил: «Знаешь, ты стала еще более красивой, чем прежде». Наверное, секретарша разговаривала в этот момент по другому телефону.

— А ты меня не заметила в понедельник?

— Нет, ты знаешь…

— Да, конечно…

Диалог прямо из Мариво. Просто блеск. Что я ему и сказала: «Сцена из Мариво…»

— Ты нисколько не изменилась.

Встреча в пятницу, в одном отеле с британским названием. Бары отелей, гранд-отелей, и их рестораны, где блестит серебро: ах, право же, не стоило, явно не стоило, совершенно точно не стоило менять правительство… Антуан часто за мой язык называл меня «Мадам Анго». Дорогой Антуан, во что его-то сейчас бы перерядили?

ИВ МАЗЮРЬЕ

Генерал Б. Мазюрье

«Бешельер»

Визё

45200 Монтаржи

Париж, 29 мая 1981 г.

«Дорогой Папа,

Я сразу приступаю к профессиональному вопросу, потому что ты сам себя называешь любителем этой части Кригшпиля!

Ты знаешь, что меня, как только я пришел в ЖФФ, стали называть «Господином Зятем». Так вот, «Господин Зять» в эти дни хочет со всем почтением, которое он им возвращает, послать кое-кого с улицы Жакоб в задницу.

Некоторым здешним персонажам это очень подходит. Кампания, которую ведет Брютиже, направленная не только против меня, но вообще против всего, что смеет дышать или работать в издательстве, несмотря на его сарказм, вступила в последнюю фазу. Он почуял слабость Жоса и тут же двинул вперед свои пешки: весьма эффектный и всеми замеченный визит госпожи Майенн, подчеркнутые отсылки к мнению влиятельных лиц из «Евробука», даже если они в корне расходятся со вкусами и идеями Брютиже, тяжелое молчание во время заседаний и т. д. Любые действия хороши, если они дают понять, что у Брютиже есть союзники, что он имеет в ЖФФ больший вес, чем кто-либо (чем я!..). Он хочет выглядеть ироничным, компетентным, таинственным, вездесущим. И терроризирует своих фаворитов с развязностью, призванной, наверное, придать особую значимость его персоне. Подтекст: «Если я так обращаюсь с теми, кто составляет мой так называемый двор, то это значит, что я не нуждаюсь в них. Моя сила состоит в другом, и вы это вскоре узнаете. Я не тот, кем вы меня считаете, — не «сумасшедшая толстушка, опьяненная собственной злобой»: вот видите, я могу

даже вас цитировать, господин Зять. Всегда найдутся дружеские уши… Я человек, который лучше всех знает этот дом, чувствует его, вносит в него жизнь, держит его в своих руках и сумеет, когда наступит нужный момент, принять самое лучшее решение, на которое даже сам патрон не сразу бы решился. Какому-то удачно женившемуся мелкому выскочке не удастся вставить мне палки в колеса. У кого есть голова на плечах, тот поймет, о чем я говорю…».

Со времени нашего возвращения из Флоренции (получил ли ты мое письмо оттуда? итальянская почта ведь непредсказуема) ситуация как-то незаметно ухудшилась и изменилась. Брютиже ищет почву, чтобы атаковать Форнеро и, возможно, его побить. Принципы для него мало что будут значить: он будет их менять столько раз, сколько потребуется, чтобы оказаться в благоприятной позиции и иметь возможность вербовать себе сообщников. Как же я сегодня жалею, что ты не смог в прошлом году выделить сумму, которая позволила бы тебе выкупить акции, принадлежавшие Дюбуа-Верье! По крайней мере мы были бы в курсе происходящего.

Я понял несколько поздно, что обед в Фьезоле, на который Брютиже пригласил меня дней десять тому назад (навязав мне без всяких объяснений присутствие зтого Марчелло, который не покидал его все четыре дня), был последней предложенной мне возможностью. «Вы со мной или против меня?» Я говорил ему о Жозе-Кло, о Жосе и о Клод с подчеркнуто теплыми чувствами, чтобы он видел отделяющую меня от него дистанцию. Это вроде бы его совсем не раздражало, а, казалось, просто забавляло. Он развернул против меня свою ласковую казуистику, которую поначалу не замечаешь, а потом увязаешь в ней, как в патоке. А красавец Марчелло в это время прожигал меня своими невинными взглядами. Часам к двенадцати, когда Брютиже понял, что я не сдамся, он сделался вдруг грубым. Еще немного — и он сел за руль принадлежащей Марчелло «ланчи». И он уехал бы, забыв меня около ресторана! Мне пришлось вскакивать в машину буквально на ходу. Еще минуту назад приятный собеседник, он в мгновение ока превратился в злого толстяка, переваривающего избыток выпитого вина. Мы больше не разговаривали до следующего дня; в самолете он галантно рассказал мне об «установленных им контактах» — о контактах, которыми, по всей логике, он должен был бы поделиться со мной еще во время ярмарки, хотя о чем тут уж говорить.

В Париже мои размолвки с Брютиже, о которых я Жосу ничего не сказал, в чем был, вероятно, неправ, показались мне смехотворными. В то же время следует воздать ему должное: он раньше меня почуял нечто, витающее в воздухе, неприятности, которые подстерегли семью Форнеро, даже если при этом он думает только о выгоде, которую из этого можно извлечь. Жозе-Кло, взволнованная, поведала мне то, что только что сама открыла для себя: болезнь матери, о чем я тебе уже говорил в начале письма. Меня смущает разговор на эту тему. Мне стыдно назвать так прямо ту угрозу, которая надвигается на нас. У меня будут одни знаки препинания: Жозе-Кло, запятая, расстроенная, запятая, мне сообщила… Мне хотелось бы мысленно сформулировать и высказать это иначе, так, как я это чувствую сердцем, а в сердце у меня ярость от собственного бессилия. Подумать только, ведь мне случается давать «стилистические советы» авторам! Иногда я даже мог бы присоединиться к шуткам Брютиже по поводу «Господина Зятя». Хотя я в ЖФФ занимаюсь управленческими делами, я администратор, и моя работа не связана с поиском изящных словосочетаний. Но в ведении администратора находятся еще и дружба, и грусть, и я знаю, что в ближайшие недели моя роль, даже если она мне совершенно не нравится, окажется значительной. Мне придется защищать Жоса, а с ним и Жозе-Кло, против заговора, который я еще плохо различаю, хотя чувствую, что он зреет. Все происходит так, как если бы Брютиже, подталкиваемый и манипулируемый в большей степени, чем он сам это себе представляет, старался спровоцировать Жоса на какую-либо ошибку. Иногда даже он как будто пытается ему помочь, но это только видимость. Хватит ли Жосу прозорливости, чтобы почуять ловушку? Никогда еще я не ощущал так отчетливо близости Жоса к Издательству, не ощущал, насколько все, что ранит Жоса, угрожает и Издательству тоже. Переключив свое внимание на семейные невзгоды, он утратит бдительность, и те, кто подстерегает его, обнаружат его уязвимость еще до того, как она проявится. Я уже видел, что на письменном столе Жоса опять возник достопамятный флакон розовых драже. Когда он к ним прибегает, становится ясно, что опасность бродит где-то рядом. «Папа бьет в собственные ворота», — шепчет Жозе-Кло.

Клод вчера во время ужина в доме на улице Сены — конец мая, а она еще не открыла сезон в Лувесьене! уже одного этого было бы достаточно, чтобы оценить степень ее усталости — сказала нам: «Сердечница, трудно себе представить, такого просто не бывает. Всякий знает, что инфаркт угрожает прежде всего менеджеру пятидесяти лет, толстому обладателю диплома, живущему в городе. Это статистика! Я заполучила болезнь нью-йоркского банкира-еврея, страдающего от избыточного веса. Обязательно расскажу это Шабею, это разогреет ему кровь…»

Невозможно не улыбнуться. Клод еще раз преподала нам всем урок. У Жозе-Кло в глазах стояли слезы. Жос удачно принял подачу и перевел разговор на антисемитизм Шабея, тему хотя и не новую, но зато спокойную. Ну вот я все и сказал. Предосторожности, лекарства, медлительность и все остальные атрибуты болезни: чтобы никто больше ничему не удивлялся. Клод переступила границу за каких-нибудь две минуты с помощью нескольких странноватых фраз. Вечером, когда мы уже выключили свет, Жозе-Кло долго мне рассказывала о разных вещах. Она снова рассказала мне о своем детстве, о своих отношениях с матерью, о смерти Калименко (которого она почти забыла…), о появлении Жоса в жизни Клод. Никогда прежде она не говорила со мной столько и таким тоном. Видит ли она Жоса и Клод такими, какие они есть, такими, какими они были? Я в этом совсем не уверен. Но она их любит с совершенно очевидной, щемящей нежностью, из-за которой я и привязался к ней. Если несчастье поселится в ее душе, нежность способна разорвать ее.