Барби. Часть 1
Шрифт:
— Давай уже, милочка… — пробормотала Барбаросса, пристально наблюдая за тем, как эта чертовка в очередной раз выколачивает свою трубочку, — Иди скорее сюда, уж я отлижу тебе так, что мало не покажется… Еще месяц ходить не сможешь!
Мысли о расправе над Бригеллой отчего-то не грели душу. Представив, как та, хлюпая разбитым в мясо лицом, ползает по брусчатке, униженно моля о пощаде, Барбаросса не испытала привычного воодушевления. Напротив, ей показалось, будто нечто серое, колючее и холодное заползло в душу. Точно сколопендра, просочившаяся в оконную щелку, юркнувшая в комнату…
Не меньше гуляющего по развалинам холодного ветра ей досаждали обитатели раскинувшейся над Броккенбургом паутины.
Мясистый клубок из слизких отростков, зацепившись какими-то тончайшими жугиками за провод, сновал мимо окна то вверх, то вниз, издавая негодующий комариный писк. Какая-то тварь, состоящая, кажется, из одних только ящеричных ног и хвостов обосновалась у притолоки, пристально изучая ее единственным, похожим на червивое яблоко, глазом. Еще одна дрянь, слипшийся комок из дрожащих багровых мембран, прилепилась к потолку, тоже чего-то выжидая. Херовы стервятники, подумала Барбаросса с мысленной усмешкой. Все эти жалкие отродья не наделены чутьем и аппетитом плотоядных фунгов, подчищающих город по ночам, но тоже охотно обглодают тело, если обнаружат его в своих владениях. Иногда у них даже выдается подходящая возможность.
Ее звали Коликой, вспомнила она, Колика из Шабаша. Беспутная гуляка, каких много среди юных ведьм, с пустой как дырявая фляга головой. Ведьм из Броккенбурга сложно упрекнуть в том, что они чураются радостей жизни — каждая сука находит себе развлечения по карману, вспомнить хотя бы прошмандовку Холеру, которая неделями напролет могла пропадать в Гугенотском Квартале, чтобы потом объявиться, как ни в чем ни бывало, в Малом Замке, обессилевшая и осоловевшая от вина и траха настолько, что с трудом переставляла ноги. Но Колика, пожалуй, могла бы дать фору даже ей.
Обладающая тягой к дармовому вину, она посещала все балы, приемы и оргии, которые только имели место в Броккенбурге, не делая при этом различий между хорошей мадерой, приправленной экстрактом мандрагоры, и дрянным вином по грошу за шоппен. Такая неразборчивость часто не идет во благо — с пьяных глаз немудрено влезть в свару, от которой стоило бы держаться подальше, или получить кинжал между лопаток от какой-нибудь не в меру ревнивой пассии. Но с Коликой вышло даже забавнее. Угостившись в очередной раз на каком-то балу, она шествовала в дортуар Шабаша, когда ощутила, что ноги отказываются ее держать — и не нашла ничего лучше, чем завернуть в угольный сарай в Нижнем Миттельштадте и расположиться там на ночлег. Будь в ее крови меньше вина с беладонной, может, ничего страшного и не произошло бы, но в ту ночь она спала как убитая — даже если бы двери Ада распахнулись во второй раз, она и то не проснулась бы.
Откуда ей было знать, что облюбованный ею сарай, густо оплетенный свисающими сверху проводами, служил логовом для мелкого народца, промышляющего в их переплетении? От всякого человека, вторгшегося в их царство, они обыкновенно спасались бегством, уж на это-то скудного содержимого их мозгов хватало, но человек, спящий без задних ног, определенно вызвал у них любопытство…
Колику искали три дня. Не потому, что хоть одной живой душе в Броккенбурге было до нее дело, просто она имела неосторожность одолжить накануне пару талеров и кредиторы изъявили некоторое беспокойство на этот счет. Искали ее не особенно рьяно — все знали, что Колика способна развлекаться днями напролет, а когда все-таки нашли, к исходу третьих суток, сделалось ясно, что долг придется списать — едва ли Колика в этой жизни будет в силах заплатить хотя бы своей сиделке…
Мелкие твари, пользуясь ее беспомощностью,
Во имя всех клыков адских владетелей!
Ноющие зубы мешали Барбароссе сосредоточиться на наблюдении, зудели так, точно она сама получила недавно кастетом по челюсти. Зудели так отчаянно, словно каждый из них был ростком, которому надоело сидеть в земле и который спешил выбраться из опостылевшей земли скорей на поверхность. Видно, не миновать визита к цирюльнику, уныло подумала Барбаросса, пытаясь прикосновением пальцев унять эту дребезжащую в челюсти боль. Она непременно сделает это, невзирая на неизбежные расходы, но потом, потом, когда покончит с этим делом. Когда разберется, какая тварь выжгла на ее шкуре тавро, связана ли она как-то с душечкой Бри и какая расплата грозит ей по истечении отведенного срока. Может статься, и…
Барбаросса охнула, потому что зубная боль вдруг полыхнула так, что перед глазами сделалось темно — словно жадные небеса, клацнув, поглотили тускнеющую бусину солнца, и так едва видимого за облаками.
Блядь, как же больно!
Зубы полыхали, каждый из них сделался вбитым в челюсть осколком раскаленного металла, полыхали и… Барбаросса замычала от боли, прижав руки ко рту. Теперь она уже отчетливо ощущала дрожь, которая заставляла их зудеть, дрожь, которая не чудилась ей, а делалась все более явной и отчетливой, дрожь, подчиняясь которой они звенели на своих местах.
Какого хера? Во имя герцога Абигора, хозяина ее бессмертной души, это что еще за херня? В ее пасти словно поселились тридцать два беспокойных демона, разом проснувшихся и желавших поквитаться друг с другом!
Зубы не просто болели, каждый из них стал вбитым в ее челюсть раскаленным добела сапожным гвоздем. Боль, которую они рождали, мгновенно расползлась, охватив череп туго стянутым стальным обручем, проросла внутрь шипастым терновником.
Дьявол! Дьявол! Дьявол!
Барбаросса, сама того не замечая, металась по каменной каморке, стиснув руками подбородок, воя от боли, ощущая как невыносимо звенят ее собственные зубы. Боли было столько, что ей хотелось рассадить голову о камень, расколоть череп, чтобы выпустить сквозь трещину ее излишки, охладить полыхающий мозг…
Ее зубы… Ее блядские зубы…
Они не просто зудели, они отчетливо дрожали, теперь она уже ясно ощущала это, не только языком, но и пальцами. Дрожь быстро росла, превращаясь в тяжелую вибрацию, и эта вибрация грозила расколоть ее голову пополам. Левый верхний резец, звеневший отчетливее прочих, вдруг дрогнул и стал медленно подниматься над десной, раздвигая соседей, легко разрывая тонкую кожицу. Он вылазил. А вместе с ним вылазили и прочие, которым надоело сидеть на своем месте. Один, второй, третий…
Барбаросса стиснула их пальцами, пытаясь удержать в челюсти, но пальцы были слишком слабы — то же самое, что пытаться прижать прущий вверх бамбуковый росток, вскормленный землей и изо всех сил прущий к небу. Наверно, тут нужен молоток, маленький тяжелый молоток, которыми вгоняют гвозди в лошадиное копыто… Она пыталась стиснуть зубы изо всех сил, но боль, вворачивающаяся в мозг тупыми шурупами, заставила ее разжать челюсти.
Резец вышел первым. Беззвучно выскользнул из челюсти, точно семечка от подсолнуха и шлепнулся на пол, оставив в челюсти сочащуюся кровью дыру. Следом за ним вышел один из правых моляров на нижней челюсти, слева. Потом, тяжело ворочаясь, точно столетний пень, нижний левый зуб мудрости…