Барби. Часть 1
Шрифт:
Обутая в короткий щегольский сапожек правая нога Бригеллы находилась в двух дюймах от ее лица. Изящный фетровый сапожек, едва прикрывавший щиколотку. Хорошая обувь для легконогой шлюхи, отправляющейся кутить всю ночь напролет или танцевать на балу — но чертовски неудачная для драки. Барбаросса впилась в нее зубами.
Она надеялась перекусить ахиллесово сухожилие, но не рассчитала сил — зубы с хрустом прокусили чулок и кожу, но соскользнули, оставив на щиколотке рваную рану. Кровь Бригеллы на вкус походила на выдохшееся вино с сурьмой — кислая, отдающая камфорой, жидкая. Но она вдохнула в Барбароссу больше сил, чем самое адское
Бригелла взвыла от боли, попытавшись пнуть ее в голову. Барбаросса перехватила носок сапожка левой рукой и стиснула мертвой хваткой, прижав к подбородку, пока правая слепо шарила по полу, пытаясь нащупать давно присмотренную бутылку. Пальцы коснулись горлышка не сразу, на какой-то миг ей казалось, что Бригелла вырвется — удерживать ее ногу было не проще, чем сноровистого жеребца, на которого впервые водрузили седло. Ей нужно всего полсекунды, не больше, всего половина жалкой секундочки, чтобы… Пальцы беззвучно коснулись бутылочного горлышка. Онемевшие, слабые, они скользили по нему, не в силах уцепиться, едва не срываясь.
Владыка Абигор, дай сил ничтожнейшей из твоих ведьм, не оставь сестрицу Барби в беде и, клянусь, я обеспечу тебя почетом, сколько бы дней мне ни осталось коптить блядское небо над этим трижды проклятым городом…
Бригелла хлестнула ее постромками поперек лица. Будь замах сильнее, удар вышел бы отменным, оглушив ее лучше чем иной кистень. Кнут — чертовски опасное оружие в умелых руках и тот, кто овладел им, стоит трех сук с ножами. По счастью, Бригелла куда чаще упражнялась с рапирой, чем с презренным оружием улиц, бывшим в ходу среди школярок. Это ее и подвело. Удар лишь ожег Барбароссе висок, содрав кожу, но не заставив отказаться от своей попытки. Барбаросса застонала от напряжения, вывернулась всем телом, и наконец ухватила скрюченными пальцами бутылочное горлышко. Чертова бутылка словно весила не жалкую унцию, а пять полновесных пфундов, но все же подчинилась, взмывая в воздух. Бригелла рефлекторно прикрыла грудь руками, защищаясь, но она неверно рассчитала траекторию. Оружие, оказавшееся в руке Барбароссы, метило не в нее — оно врезалось в пол.
Хвала неизвестному стеклодуву, бутылка не лопнула в ее руке, превратившись в горсть бесполезных осколков, лишь сбросила с приятным уху звоном лишние чешуйки, распустившись изумрудной розой с неровным бритвенно-острым краем. Эту розу она, коротко выдохнув, вогнала Бригелле в промежность.
Слабая боль рождает крик. Сильная боль любит тишину. Так учила ее когда-то Каррион на своих занятиях, когда она, излупленная до полусмерти, валилась на пол фехтовального зала, ощущая, что спина и бока превратились в одну большую хлюпающую кровью и сукровицей рану. Когда боли по-настоящему много, человек не кричит, у него не остается сил на крик, лишь задыхается, глотая воздух.
Должно быть, это мгновенье подарило Бригелле чертовски много боли — она не закричала, но изогнулась, всхлипнув, сапожок, стиснутый рукой Барбароссы, задрожал, будто плоть в нем, секунду назад напряженная до предела, обмякла, став полужидкой. Выронив постромки, она прижала руки к промежности, превратившееся в месиво из разорванного влажного шелка.
Барбаросса ударила еще раз — под колено. Снова в промежность. В живот. Бригелла покачивалась на ногах, не в силах ни отойти, ни упасть, изумрудная роза, входила в нее раз за разом, рассыпая осколки, выплескивая на пол все новые и новые порции крови из
Барбаросса не могла остановиться. В ее правую руку словно вселился рой голодных демонов, наполнив ее силой, рука словно жила сама по себе, раз за разом вколачивая бутыль в податливую мякоть человеческого тела. Бутыль трещала, каждый удар откалывал от нее куски, застревавшие в теле Бригеллы или сыплющиеся ей самой на лицо — звенящие куски стекла, перепачканные кровью, опадающие изумрудно-алые лепестки.
Это тебе за Красотку, семь херов твоей матери! За твою блядскую улыбочку! За старикашку и за демона, которому ты скормила мои кишки! За все кипящие моря Ада и миллионы корчащихся в них душ! За Котейшество, за паскудную мою ведьминскую жизнь, за Кверфурт, чтоб его сожрали болота, за Панди, бедную Панди, за…
Когда от бутылки осталось одно горлышко, Барбаросса, стиснула дрожащую, точно ветка на ветру, руку Бригеллы, и резко притянула к себе, заставив шатающуюся «шутиху» склониться, точно отдавая ей, распластанной на полу, торжественный поклон. И прежде чем стекленеющие глаза за черной маской успели хотя бы моргнуть, сознавая происходящее, впечатала этот осколок ей под подбородок.
Это не было похоже на тот смертоносный свист, с которым заканчивает поединок рапира. И на шипение ножа, ставящего последнюю точку в затянувшемся споре. Это был хруст — хруст распоротой кожи и лопающейся гортани.
Бригелла выгнулась, ее вскрытая глотка заскрежетала, точно прохудившаяся труба, выплеснув наружу еще одну порцию крови — в этот раз густой и парящей — потом осела на правую ногу и рухнула лицом в пол. В ту последнюю секунду, за которую ее вопящая душа беззвучно выла, пытаясь зацепиться за выпотрошенное тело, глаза под маской очистились, превратившись в пару тусклых зеркал.
А потом Ад сожрал сестру Бригеллу. Почти беззвучно, даже не клацнув зубами. И ее пустая оболочка с развороченным животом, никчемная, точно кусок упаковочной бумаги, еще пару раз дернувшись, неподвижно замерла на полу.
Барбаросса рухнула на спину, судорожно глотая воздух. Пальцы, сжимавшие горлышко бутылки, свело так, что она не в силах была их разжать. Сердце колотилось в груди точно молот в руках безумного кузнеца, ожог на ладони пульсировал от жара.
— Дьявол, — пробормотала Барбаросса, сама не зная, к кому обращены ее слова, — В этом городе и так не так-то много чертовок, способных написать в честь меня миннезанг, а только что стало меньше еще на одну…
— Поздравляю с победой, — сухо произнес бесплотный голос, — Я бы сказал «заслуженной», если бы она не была наполовину заслужена мной самим…
Гомункул. Сука.
Демон.
Прислуживающий старикашке демон, запертый в ее потрохах. С маленькими песочными часами в лапах и уймой острых когтей…
Выпустив наконец бутылочное горлышко из пальцев, Барбаросса прижала руку к груди, как прижимают пробитые мушкетной пулей пехотинцы, силясь понять, как сильно ранены и не ощущая боли. Дублет был цел, хоть и лишился пуговиц, рубашка под ним мокра от пота и чужой крови, тело не болело, сетуя на новые раны, но… Она вновь ощутила крохотный твердый осколок, засевший за грудиной. Маленький, почти незаметный, едва ощутимо царапающий изнутри.