Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
Шрифт:
— Эстонская женщина — как сааремааская лошадь, — утверждала тётя Анне, когда мы пришли на трамвайную остановку, и она опустила обе сумки на землю. — А сааремааская лошадь, пока жива, тащит поклажу.
В трамвае было очень много народу, и тётя скомандовала:
— Держись теперь одной рукой за сумку, а другой за подол моей юбки. Чтобы ты не потерялась! И смотри внимательно — ты там, внизу, — чтобы какой-нибудь жулик не разрезал мне сумку. У одной знакомой дамы в трамвае воры так ловко отрезали бритвой ридикюль, что у неё остались только ручки от него, а воры с кошельком
Да, с тётей Анне не соскучишься — с нею чувствуешь, что мир пёстрый, загадочный и очень опасный! Такому миру не подходили ни улыбающееся солнышко, ни сад, не говоря о подрастающих юных мичуринцах.
Хороший врач эстонского времени
План у тёти Анне был действительно продуман до мелочей. На работу к ней мы пришли не только затем, чтобы оставить в её шкафу сумки, но, как выяснилось, там у неё была общая тетрадка, куда она записывала в очередь клиенток, и в тетрадке было множество имен и телефонных номеров, среди которых были и номера телефонов врачей.
— В нынешние времена без знакомств никуда! — утверждала тётя, листая тетрадь. — Как у нас говорят, без знакомства нынче даже и по морде не получишь — разве что в тёмное время и ниже пояса!
Толстая кассирша, перед которой на маленьком столике стоял телефон, смеялась вместе с тётей, хотя, по-моему, нет ничего смешного в том, что кого-то бьют в темноте ниже пояса…
Но это было уже не впервой, когда шутки взрослых меня не смешили. К счастью, я увидела, что моя приятельница, маникюрша Вальве, которую называли Грибочком, сидит в своей кабинке у окна, и я поспешила к ней — поздороваться. Ярко-красный лак на ноготках обеих моих мизинцев не успел просохнуть, а тётя Анне уже пришла за мной.
— Поторопись, через полчаса мы должны быть в поликлинике! Мне удалось записать тебя на прием к хорошему врачу — ещё эстонского времени!
Хорошим врачом эстонского времени оказалась добрая с виду женщина, сидевшая под портретом Ленина. Во всяком случае, страха она у меня не вызвала. Да и самочувствие моё улучшилось, потому что в придачу к двум покрытым лаком ноготкам я могла похвастаться и поездкой в такси. Сидеть в «победе» на мягком шерстяном заднем сиденье и смотреть на мелькающие за окошком машины, дома, витрины магазинов и людей — вот это да!
Врач эстонского времени меня ничем не удивила. Она делала со мной точно то же, что в моей книжке «Малле хочет стать врачом» эта Малле делала с мишками и куклами: прикладывала холодный металлический конец трубки для прослушивания то к моей груди, то к спине. Велела дышать и не дышать, велела сказать «а-а!» и заглянула ко мне в горло. Она действовала серьёзно и быстро, но всё это было совсем не так красиво и празднично, как в книжке, где сообщалось, что Малле живёт и учится, окруженная сталинской заботой, а потом будет трудиться, как все, на благо народа.
Я помнила эти стихи, но тётя-врач не выглядела для меня человеком, которого можно порадовать стихами.
— Похоже, всё в порядке, — сказала она тёте Анне, после того как удовлетворила свою охоту прослушивать
— Косточки у тебя очень тонкие. Ты молоко-то пьёшь?
— А как же, пью! Но только молоко коровы Клары, — уверила я её тоже серьёзно. — Клара — корова тёти Армийде, и она даёт чистые сливки.
— Молодец, корова! — похвалила врачиха, улыбаясь. — Но твоя мама утверждает, что ты совсем не ешь и иногда жалуешься на жуткие боли в животике. Что ты на это скажешь?
Я ничего не могла сказать — ну ни словечка! Мурашки пробежали у меня по спине — ведь докторша сказала ясно «твоя мама». Значит, хорошая врач эстонского времени встретилась с моей мамой, и мама знает всё о моих болях в животе! Значит, она ни в каком не в лагере для заключённых за колючей проволокой, как сказала тётя Анне, а совсем где-то близко! Может, мама всё-таки была вечером в цирке, хотя тётя Анне огрызнулась мне в ответ, будто я видела призрак!
Я почувствовала, что покраснела, а рот растянулся в улыбке до ушей. Если мама знает всё, что я чувствую и делаю, значит, знает и то, что в последнее время я была очень хорошим ребёнком… Ну если и не совсем всё время, то очень часто, а это означает, что мама скоро вернётся! Да, стоило пойти сюда, в поликлинику! Меня вдруг такая радость охватила, что, сидя на белом табурете, я начала болтать ногами. Врач смотрела на меня, склонив голову набок, но похоже, она поняла моё проявление радости по-своему.
— Знаете, иногда дети фантазируют, — обратилась она к тёте Анне. — Когда какой-нибудь приказ или задание им не нравятся, они говорят, что тут болит или там болит, и часто сами начинают верить этим выдумкам.
— Да, у нашей Леэлочки этих фантазий даже чересчур, — подтвердила тётя Анне. — Честно говоря, я иногда думаю: а вдруг она не совсем нормальная. Представляете, она даже своим ногам дала имена! Я никогда в жизни не слыхала, чтобы кто-нибудь называл свои ноги по именам: Н'oта и К'oта!
— Н'oги и К'oта, — пробормотала я.
Перед тем как войти в кабинет врача, тётя Анне учила меня, что доктору надо говорить а-аб-солютно всё, и тогда болей у меня в животе больше не будет. Я запомнила её поучение, но теперь засомневалась, стоило ли говорить доктору о моих Н'oги и К'oта… Теперь мне казалось, что тётя Анне и хороший врач эстонского времени решили вместе поставить под сомнение имена маленьких ног! Ишь, умные выискались: мама — призрак, а боль в животе выдумка… И ногам нельзя давать имена!
Я просеменила к тёте и угрожающе зашептала ей на ухо:
— Я всё расскажу маме! И тате тоже — они тебе тогда покажут. Вот!
У хорошего врача эстонского времени, похоже, был и слух хороший — она вскинула брови и спросила у тёти:
— Извините, но правильно ли я поняла, что ребёнок не ваш?
— К сожалению, — кивнула тётя Анне. — Это дочка моего брата… Мать Леэлочки, к сожалению… в холодном краю….
— Ясно, — сказала доктор. Она обернулась, взглянула на стену позади себя, на улыбающегося Ленина, и повторила: — Ясно. Тогда и отсутствие аппетита, и всё остальное может быть вызвано нервами…