Баркер К. Имаджика: Примирение. Гл. 37-62
Шрифт:
— Может быть, Ты не хочешь, чтобы я об этом знал? — сказал Миляга, двинувшись навстречу жалкому колоссу. — Но ведь Ты сказал мне, что я могу получить ответ на любой вопрос. — Руки, большая и маленькая, сжались и задергались. — На любой — так Ты сказал, — потому что я сослужил Тебе хорошую службу. Но есть что-то, что Ты от меня скрываешь.
— Я ничего не скрываю.
— Тогда позволь мне увидеть мистифа. Позволь мне увидеть Пай-о-па.
В ответ на эти слова все тело Бога затряслось, а вместе с ним — и улица, на которой он стоял,
Миляге пришлось остановиться. Хотя он был здесь всего лишь духом и полагал, что никаких препятствий ему быть не может, тем не менее сейчас он ощутил перед собой невидимую стену. Плотный воздух не пускал его вперед. Но несмотря на неожиданную преграду и ужас, который охватил его, когда он представил себе Отца, он не отступил. Он прекрасно понимал, что стоит ему сделать это, и разговор будет окончен, а Хапексамендиос примется за Свою последнюю работу, так и не освободив пленника.
— Где тот чистый, послушный сын, что у Меня был? — сказал Бог.
— Он по-прежнему здесь, — ответил Миляга. — И он по-прежнему хочет служить Тебе, если Ты отнесешься к нему, как подобает любящему Отцу.
В черепе засверкала череда еще более ярких вспышек. На этот раз они вырвались из-под своего купола и озарили сумрак над головой Бога. В этих разрядах можно было уловить образы, сотканные из огня обрывки мыслей Хапексамендиоса. Одним из таких образов был Пай.
— Тебя не должно с ним ничего связывать, — сказал Хапексамендиос. — Мистиф принадлежит мне.
— Нет, Отец.
— Мне!
— Мы с ним обвенчаны, Отец.
Молнии немедленно исчезли, и выпуклые глаза Бога сузились.
— Он напомнил мне о моем предназначении, — сказал Миляга. — Только благодаря ему я узнал, что я — Примиритель. Если бы не он, я не сумел бы служить Тебе.
— Может быть, когда-то он и любил тебя… — ответили тысячи глоток. — Но теперь я хочу, чтобы ты его забыл. Выбрось его навсегда из головы.
— Но почему?
Последовал вечный родительский ответ ребенку, который задает слишком много вопросов:
— Потому что Я так тебе велю.
Но от Миляги было не так-то легко отделаться. Он продолжал настаивать:
— О чем он знает, Отец?
— Ни о чем.
— Может быть, он знает, кто такая Низи Нирвана? Скажи, дело в этом?
Яростные молнии чуть не разорвали череп Незримого.
— Кто рассказал тебе об этом? — раздался тысячеголосый гневный крик.
Миляга не видел никакого смысла во лжи.
— Моя мать, — ответил он.
Обрюзгшее тело Бога замерло — перестало биться даже сердце, и лишь молнии по-прежнему сверкали в его черепе.
— Це. Лес. Ти. На.
— Да, Отец.
— Она мертва, — сказала молния.
— Нет, Отец. Я был у нее в объятиях несколько минут назад. — Он поднял свою прозрачную руку. — Она сжимала эти пальцы. Она целовала их. И она сказала мне…
— Я не желаю об этом слушать!
— …напомнить Тебе…
— Где она?
— …о Низи Нирване.
— Где она? Где? Где?
Он воздел руки у Себя над головой, словно желая искупать их в огне Своей ярости.
— Где она? — завопил Он, и теперь глотки и молнии звучали одновременно. — Я хочу увидеть ее! Я хочу увидеть ее!
Юдит поднялась со ступеньки. Гек-а-геки стали издавать жалобные звуки, которые испугали ее куда сильнее, чем их грозное рычание. Они боялись. Она увидела, как они покидают свой пост рядом с дверью, съежившись, низко опустив головы, словно побитые собаки.
Она бросила взгляд вниз: ангелы по-прежнему ухаживали за своим израненным Маэстро, а Хои-Поллои и Понедельник отошли от двери поближе к свечам, словно их неверный свет мог защитить их от силы, присутствие которой заставило затрепетать даже воздух.
— О, мама… — услышала она шепот Сартори.
— Да, дитя мое.
— Он ищет нас, мама.
— Я знаю.
— Ты чувствуешь?
— Да, дитя мое.
— Обними меня, мама. Обними меня.
— Где? Где? — завывал Бог, и в разрядах у Него над головой появились новые обрывки Его мыслей. Там была извилистая речка; город, куда более тусклый, чем Его метрополис, но лишь более прекрасный от этого; улица; дом. Миляга увидел нарисованный Понедельником глаз — зрачок его был выбит лапой овиата. Потом он увидел свое собственное тело на коленях у Клема, потом — лестницу, по которой поднималась Юдит.
И вот перед ним возникла комната на втором этаже, а в ней круг, а в круге — его брат; у границы круга стояла на коленях их мать.
— Це. Лес. Ти. На, — сказал Бог, — Це. Лес. Ти. На.
Эти отрывистые слоги сорвались с губ Сартори, но голос принадлежал не ему. Юдит уже поднялась на лестничную площадку, и теперь ей было ясно видно его лицо. Оно все еще было мокрым от слез, но утратило всякое выражение. Никогда ей не доводилось видеть столь бесстрастных черт. Он был оболочкой, которую наполнила чья-то чужая душа.
— Дитя мое? — спросила Целестина.
— Скорее отойди от него, — прошептала Юдит.
Целестина поднялась на ноги.
— У тебя совсем больной голос, дитя мое, — сказала она.
— Я. Не. Дитя! — яростно выплюнули губы Сартори.
— Ты хотел, чтобы я утешила тебя, — сказала Целестина. — Так позволь же мне сделать это.
Сартори поднял глаза, но в них светился не только его взор.
— Отойди. От. Меня.
— Я хочу обнять тебя, — сказала Целестина и шагнула внутрь круга.