Башня континуума
Шрифт:
— Ишь ты… вот те раз… избавься… не могу, — заупрямился Гордон.
— Прекрати! Можешь, еще как можешь. Ты уже от многих здесь поизбавлялся, комар носу не подточит. Если ты не в состоянии подумать о себе, о своей карьере, о людях, за которых несешь ответственность, хоть о сыне подумай! Знаешь, что. Ничего чрезвычайно важного в ближайшее время у тебя вроде не намечается, так что возьми отпуск. Отдохни, выспись, побудь с родными. Полагаю, десяти дней вместе с семьей подальше от кудесника Мерлина тебе хватит, чтобы расставить приоритеты. Когда вернешься, дай астрологу пинка
Гордон надолго замолчал. Он просто сидел в кресле, опустив взгляд, и крутил на пальце скромный ободок обручального кольца.
— Подумай, подумай, — проворчал он наконец, — когда я много думаю, у меня голова начинает болеть.
— Вот-вот. Не мешает потренироваться в мыслительном процессе. Нет-нет, — засмеялся Бенцони, — не прямо сейчас. Поедем ко мне, поужинаем. Магда как раз приготовила чудные жареные свиные ребрышки, как ты любишь.
Вернувшись домой с пятью фунтами отменных жареных ребрышек в желудке, Гордон объявил семейству, что взял отпуск.
— Папа, ты будешь дома? — пропищал в восторге маленький Макс.
— Да. Целых десять дней. Сходим с тобой куда-нибудь, головастик. Куда хочешь пойти?
— На охоту, — сказал Макс немедленно.
— Ты еще слишком мал, чтобы ходить на охоту, — столь же немедленно отреагировала Виктория, — и потом, не обольщайся, головастик. Не понимаю, как такое получается, но всякий раз, когда твой папа берет отпуск, он проводит отпуск, лежа на диване. Твой отец просто ложится на диван, и лежит на диване, и пялится в потолок. По-моему, папе на нас с тобой наплевать, — прибавила Виктория, покосившись на мужа и тайком от самой себя полюбовавшись его лживым и глуповатым, но в то же время поразительно мужественным и волевым профилем.
— Мне не плевать, но я работаю… а… ладно. Вот. Лучше взгляни, какие я тебе принес красивые цветочки.
— Ах, сейчас расплачусь от счастья, — проговорила Виктория язвительно, но все же забрала роскошный розовый букет и пошла в спальню, поставить цветы в воду. Гордон смахнул со лба отчего-то выступивший холодный пот, сел за обеденный стол рядом с сыном, обнял и чмокнул в светлую макушку, вкусно пахнущую теплым молоком и карамельками.
— Как дела, головастик. Чем занимался? Тебя в садике никто не обижает?
— Пусть попробуют, я как врежу.
— Правильно. Умница. Помнишь, чему я тебя учил, сын.
— Мыть руки?
— Да, это тоже жизненно важно — гигиена, но я сейчас про другое. Что самое важное в жизни?
— Мама?
Гордон ощутил, как его симпатичное лицо превращается в маску смерти и усилием воли заставил себя улыбнуться.
— Вот те раз. Причем тут мама? Мама тут вовсе не причем. Что я тебе твержу все время, сын. Главное в жизни — уметь постоять за себя.
— Врезать, — сказал Макс, вновь ступив на твердую почву.
— Да, хорошенько врезать — это важно. Все же, главным образом, постоять за себя — значит уметь отстаивать собственное мнение. У человека должны быть убеждения. Должен быть стержень. Потому что пока ты
— Кто? — спросил Макс слегка обеспокоенно.
— Ну, кто. Сначала школа. Потом — университет. Потом голову тебе будут морочить подчиненные, начальники и сослуживцы. Пресса. Реклама. Коммивояжеры. Налоговая инспекция. Политики — либералы, радикалы, но особенно — центристы. И, разумеется, священники. Жирные святоши, что людям головы забивают сказками об Иисусе, ангелах и райском блаженстве. С виду чинные и благостные, и будто бы вымазаны елеем, а на деле это не елей, а…
— Что? — спросил Макс еще более обеспокоенно.
— А вот то самое, — сказал Гордон, поглядел на сына и вздохнул. Макс был таким маленьким и славным, и смотрел с таким доверием и любовью, что на Гордона нахлынули сантименты, и на мгновение-другое глубоко защемило в груди. — Макс. Ты вообще понимаешь, что я тебе говорю, или просто киваешь и поддакиваешь, чтобы сделать мне приятное.
— Да, папа.
Гордон расхохотался, да так, что поперхнулся. Он все еще кашлял и давился, будто припадочный, когда вернулась Виктория и любезно треснула мужа по спине.
— Ты здоров?
— Абсолютно. А пива у нас, конечно, нет.
— Конечно, нет. Ведь у нас приличный дом, а не пивная. Хочешь, налью стаканчик вина.
— А выпив вина, я отправлюсь в салон, сделаю прическу и педикюр.
Виктория ничего не ответила на его остроумное замечание, а села напротив и стала взирать на мужа столь нежным и обеспокоенным взором, что у Гордона по спинному хребту прокатился озноб.
— Ты, пупсик, что-то неважно выглядишь.
Гордон по инерции лучисто улыбнулся жене.
— Да брось. Я чувствую себя отлично.
— Ах, с вами, мужчинами, всегда одно и то же, — проворковала Виктория и похлопала мужа по колену.
— Как? — спросил Гордон жизнерадостно, все еще не чуя подвоха.
— Вы, мужчины, склонны наплевательски относиться к своему здоровью и проявлять ненужный стоицизм, уверяя окружающих, что здоровы, когда на самом деле больны и чувствуете себя просто ужасно.
— Чего?
— Глупыш, меня ты не обманешь своей показной бравадой, — сказала Виктория, укоризненно качая головой.
— Как? — поразился Гордон простодушно. Он-то считал, что своей показной бравадой обманет кого угодно, включая себя самого.
— А так, ибо я твоя жена и должна о тебе заботиться, — отрезала Виктория непреклонно.
— Вот только не надо обо мне заботиться, — простонал Гордон, запоздало осознав, что затеяла супруга.
— Но я обязана заботиться о тебе во здравии и, особенно, в твоей болезни, — скорбным тоном протянула Виктория, — полюбуйся на себя. Ты прямо у нас на глазах разваливаешься на части, а тебе всего тридцать четыре. Ничего, я за тобой присмотрю. Стану твоей преданной сиделкой, если понадобится. Соберу тебя обратно по кусочкам, склею клеем, скреплю скрепками, замотаю скотчем. Это мой священный долг.