Башня континуума
Шрифт:
Гордон решил сменить тему. Пока и впрямь не развалился на части.
— Сегодня я заезжал к Бенцони, и они приглашают нас к себе на выходные. Поедем?
— Здорово, — обрадовался Макс, и напрасно.
— И не думайте оба, — отрезала Виктория, — я не собираюсь проводить целых два дня в компании этих ужасных людей, но главное — их ужасных, невоспитанных детей. Ни за какие коврижки. Ты и без того к ним что-то зачастил. И Макса с собой таскаешь тоже. Что за вздор!
Пускай и вздор, но дома у Бенцони царила настоящая домашняя атмосфера и подавалась настоящая домашняя еда. В течение трех или четырех блаженных часов Гордона никто не пилил и не донимал остроумными колкостями. Он мог есть, сколько вздумается, и попросить
— Прекрасные дети, Виктория, — сказал он, тоскуя, — что в них ужасного.
— Мама, дядя Юджин и тетя Магда хорошие, у них дома весело всегда, — сказал Макс.
— А тебе пора спать, уже девять вечера, — сказала сыну Виктория, поглядев на свои наручные часы с сапфировым стеклом и корпусом из белого золота, усыпанном бриллиантами и алмазами. — Нет, даже не начинай. Ты должен соблюдать режим.
— Режим, — сказал Гордон хмуро, — пива нету, заботы о моем здоровье. Как будто мы в санатории, и за нами вот-вот явятся санитары.
— Не глупи, ребенку пора спать.
— Да пусть посидит еще, рано.
— Гордон, ты ведь отец, а отец обязан прививать ребенку понятия о дисциплине. Ты не можешь просто приходить с работы и позволять Максимилиану делать все, что ему или тебе в голову взбредет. Так что иди, уложи его в кровать. И не забудь выкупать перед сном.
К тому времени, как Гордон закончил исполнять родительские обязанности, он весь взмок, и у него и впрямь заболел желудок. Что за чертовщина. Виктория сидела в гостиной, невероятно красивая, изысканная и утонченная, листала дамский журнал, курила и дулась. Гордон подсел к ней на диван.
— Птенчик…
— Ты не видишь, я занята, я читаю.
Гордон никогда не видел, чтобы жена всерьез читала что-нибудь, разве разглядывала картинки. Но в данном случае и это не годилось, так как ненаглядная держала журнал вверх ногами.
— Птенчик, мне кажется, у нас какие-то проблемы.
— С деньгами? — быстро спросила Виктория.
— Нет. С нашим браком.
Виктория мгновенно вскипела от возмущения.
— Проблемы? Что за глупости. У меня нет проблем. Я готовлю тебе завтраки, обеды и ужины. Я занимаюсь твоим ребенком. Я каждое утро выковыриваю из-под кровати твои грязные носки. Я принимаю у нас дома толпы твоих неотесанных приятелей…
Опять чаровница Лорелея затянула любимую песенку о том, что замужество превратило ее из принцессы в Золушку. Песенку эту Гордон слышал не раз. И не два. Примерно миллион раз.
— А мне страсть как не нравится, когда ты куришь. Это вредно. Это тебе не идет. К тому же, от тебя потом пахнет дымом и серой, как от маленького чертенка. Но ты ведь на самом деле не такая? Ты ведь на самом деле очень хорошая, я знаю.
— Да кто ты такой, чтобы воспитывать меня?
— Твой муж.
— Му-уж! — передразнила Виктория. — И что теперь? По-твоему, это значит, что ты можешь приходить домой и указывать всем, что им делать, и всем тут распоряжаться и командовать? — прибавила Виктория с тем прелестным безумием, какое принято именовать женской логикой.
— Птенчик… да что с тобой стряслось.
— О чем ты?
— Тебя кто-то обидел? Напугал? Почему ты стала такой?
— Какой?
Гордон замялся, подбирая нужное слово.
— Несгибаемой.
— Несги… что?
— Такой… непреклонной.
Виктория сильно побледнела, но ничего не сказала, а молча уставилась на мужа. Гордон отобрал у нее сигарету, глубоко затянулся и продолжил:
— Пойми, птенчик. Брак — это не соревнование, кто кого пнет больней.
Гордон и впрямь любил полежать на диване. Не только в отпуске. А еще в выходные и по будням, вечерами, когда возвращался с работы. Диван стоял в его домашнем кабинете. Стандартный, очень мужской диван из черной кожи. Не слишком удобный, довольно потертый, зато с подушечкой под голову, и Гордон мог вытянуться на нем во весь рост.
Справедливости ради, хотя он обожал диван до безумия, лежать ему там доводилось крайне редко. Не хватало времени. Он работал и зарабатывал деньги. Много денег. Чертовскую уйму денег. Потому что Виктории нужны были меха, бриллианты и антиквариат, и она привыкла получать все, что захочется на блюдечке с каемочкой, и само блюдечко получать тоже.
Гордон ни в чем не винил жену. У него и мыслей подобных не было. Она от рождения заслужила право на все блюдечки на свете. Она их стоила. Она их получала. Но ей было мало. Она жаждала заодно заполучить и его скромное, маленькое блюдечко. Она хотела не только его деньги, его время, его тело, но и его мысли. Каждую его банкноту, каждую его секунду, каждый его дюйм; и всегда знать, о чем он думает.
Поэтому она до глубины души оскорблялась, когда Гордон, утомленный до пены изо рта ее непомерными запросами и своими еще более непомерными амбициями, сваливался на диван и тихо лежал на нем, и умолял оставить его в покое. Она искренне обижалась, когда он говорил, что они не могут никуда пойти сегодня вечером, потому что он устал. Больше всего ее задевало, что, когда она спрашивала, о чем он думает, Гордон зверел и огрызался в ответ. Или отвечал, что думает ни о чем.
Однажды, правда, Виктория дозналась, о чем думает муж в редкие моменты отдохновения, лежа на диване. Произошло это до того, как Гордон стал чрезвычайно перспективным политиком, в те времена, когда он был молодым, необычайно прытким адвокатом.
Перед тем, как лечь на диван, Гордон проглотил отменный обед, включая десерт, выкурил сигару, пропустил кружечку, а Виктория, несмотря на несносный нрав, была редкостной красавицей и аристократкой в двадцатом колене, и эти факторы расположили его к откровенности.
— Лежа на диване, я думаю о диване, — поведал Гордон, притянув жену к себе и лениво исследуя соблазнительные выпуклости и томные впадинки ее стройного холеного тела.
— О том, на котором ты прямо сейчас лежишь? — спросила Виктория без иронии. Благодаря отцу, двум братьям, вероломному жениху и бесчисленным поклонникам она имела несчастье ознакомиться с прямолинейной, как отвес, мужской логикой, и не удивилась бы, окажись это правдой чистейшей воды.
— Нет, глупышка. Ты читала Платона? Я думаю об идеальном диване. Фонтаны, хитоны и опахала… а я лежу на диване, и знаю, что Я САМЫЙ ГЛАВНЫЙ. Могу начать войну и сам же ее закончить. Могу устроить гладиаторские бои в свою честь и заставить рабов кричать ave, Сaesar, morituri te salutant [10] под окнами своего дворца. Могу казнить, могу миловать. Могу разрушить Карфаген, поджечь Рим, прикончить Тиберия, напоить ядом Сократа, но, видишь ли, я парень мирный, ленивый, уставший до изнеможения и ничего такого не делаю.
10
«Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя». Приветствие римских гладиаторов, обращенное к императору.