Башня. Новый Ковчег 5
Шрифт:
Первую мысль, совсем уж идиотскую, — бежать быстрее подальше — Борис не без усилий подавил. Представил, как они вдвоём, два здоровых мужика, начнут бегать друг за другом, словно в салочки играть, невесело усмехнулся. Хотя чего уж — ему теперь не привыкать быть посмешищем.
Борис притормозил, обернулся и, увидев приближающего к нему Павла, постарался напустить на себя насмешливый вид.
— Ты чего, Паша, бегаешь за мной по станции, как пацан за девкой?
Павел шутливый тон не принял. Даже улыбки из себя не выдавил.
— Что происходит,
— А что происходит? — попытка всё свести в шутку с треском провалилась, но сходить со взятого курса Борис не желал.
— Боря, не темни. Я ведь пока ещё не ослеп, — на лицо Павла набежала мрачная тень, и Борис вдруг на мгновение подумал, что она всё ему рассказала, и теперь предстоит объясняться по поводу того вечера, а что он может объяснить?
«Извини, Паша, я переспал с твоей сестрой. Правда, потом она меня кинула, потому что я не вышел рожей и моральными качествами. А так у нас всё хорошо. И вообще — невиноватый я, она сама пришла».
Боря представил себе, как вываливает всё это на Савельева, и даже попытался подсчитать, успеет ли он уклонится от его кулака. Потому что за такие фокусы Савельев точно его отоварит, к гадалке не ходи. Какая-то часть Бориса, ещё способная оценить юмор ситуации, тут же представила, как они сцепятся в коридоре на глазах у всех — интересно, у кого-нибудь хватит решимости оттащить от него Савельева, хотел бы он посмотреть на этого смельчака.
Дурацкая мысль промелькнула и тут же пропала, потому что следом пришло понимание: она ничего не сказала. Павел не знает о том вечере. Он вообще не об этом.
— Что-то случилось? Есть какие-то новости? Что-то на станции? Или…
В серых глазах Павла колыхалась тревога, и за этой тревогой был весь Савельев. Для него не существовало никаких личных разборок — по крайней мере сейчас не существовало. Была только станция, дело. Даже про дочь (а Борис не сомневался, что проглоченные Павлом слова в конце — это про неё, про Нику) Павел спросил во вторую очередь.
— Нет никаких новостей. Как вы там, инженеры, говорите… всё штатно. Чего ты сорвался? Иди, ужинай. Ждут тебя.
— Тогда что? — Павел с облегчением выдохнул, но тут же снова нахмурился.
— Что? — попытался закосить под дурака Литвинов.
— Боря. Что происходит? Почему ты рванул из столовой? И что за ахинею ты нёс про семейную идиллию?
— Да ничего, Паш. Устал я. Может чего от усталости и сболтнул, я не помню.
Борис попытался обойти Савельева, но тот перегородил ему дорогу.
— Послушай, Борь, я же тебя как облупленного знаю. Или ты мне сейчас выкладываешь, что за шлея тебе под хвост попала, или…
— Или что? Драться будем? — хмыкнул Литвинов. — Ты, Паша, от переутомления совсем спятил, как я погляжу. Дай пройти.
— Чёрта с два! — вспылил Савельев. — Хрен ты отсюда уйдёшь, пока я не пойму, что происходит. Я сыт по горло уже всякими тайнами и загадками, ещё не хватало, чтобы ты…
— Да оставь ты меня в покое! — не выдержал
— Что ты несёшь, Боря? — Павел посмотрел на него с таким недоумением, будто у Бориса на голове выросли рога.
— А что я несу? Я, Паша, как есть говорю. Лишний я там — неужели непонятно? Что ты за идиот такой.
— Да с чего ты взял, что ты лишний? Спятил?
Слова про третьего лишнего, нет, просто про лишнего вылетели у Бориса сами собой, сорвались с кончика языка, и на лице Павла отразилось неподдельное изумление. И оно, изумление это, и было настоящим, только за него и стоило хвататься и верить — верить в Пашкину искренность, дружбу, в Пашкину простоту, иногда граничащую с глупостью, — но в том то и дело, что Борис не мог. Хотел, но не мог. Потому что в глубине души всегда жил липкий, ничем не искореняемый детский страх.
…Наверно, мало кто помнит в своей жизни первый день дружбы с кем бы то ни было — в детстве это возникает спонтанно, приходит само собой, рождается из ниоткуда, — но Боря Литвинов помнил. Весь тот день, до мельчайших подробностей. Помнил крепкое Савельевское рукопожатие. Помнил маленькую чёрточку от ручки на Аниной щеке. Он сказал ей потом, уже ближе к вечеру:
— У тебя тут вот… грязно…
И она тут же бросилась вытирать, немного сердито заметив:
— Мог бы сказать и раньше. Эх ты…
Он помнил, как они ходили в тот день в кино, проникли зайцами в кинозал, обманув сонную толстую билетёршу. Помнил, как валялись на траве в парке, у самой стены стеклянного купола. Помнил, как Анна делила на троих четыре бутерброда, делила честно, хотя с утра, когда она эти бутерброды готовила, на третьего они рассчитаны не были. На третьего лишнего.
Всё это он помнил. Как и помнил свой страх, что этот волшебный день закончится, а следующий, тот который придёт после, опять будет без них, без спокойного светловолосого мальчишки, легко и открыто улыбающегося миру, и серьёзной девочки, очень высокой — она тогда была выше Пашки и даже выше него, Бориса. Но чудо продолжилось. И через день, и через два, и через месяц и год — ничего не заканчивалось, ничего. Игры, детские тайны, обиды, ссоры, примирения, шалости.
Когда Змея, их кураторша, визжала на весь класс: «Савельев, чтоб завтра отец был в школе! Немедленно!» это означало, что следом за Пашкиной фамилией прозвучат и их с Аней фамилии. И хотя после этого Борьке и влетало по первое число от отчима, он всё равно был счастлив. Счастлив от того, что они — вместе, что они — неделимая троица.
И за всю свою школьную жизнь, если не считать каких-то мелких неурядиц и недоразумений, он один единственный раз испугался, что их команда распадётся. Вернее, команда-то останется, но без него, без Бориса…