Башня. Новый Ковчег 5

Букреева Евгения

Судя по лицу полковника, шутки действительно кончились. Если раньше Долинин и готов был всё спустить на тормозах, то теперь он рассердился всерьёз. Серые глаза опасно блестели, и взгляд не предвещал ничего хорошего.

Заговорил Сашка. Вера изредка его дополняла. Полковник слушал, не перебивая, и только когда Сашка тихо сказал: «это всё», громко, не стесняясь ни Алины, ни Веры, матерно выругался.

— А почему не сдал? Соколов почему не сдал? — обратился он к Славе. — Почему на Алину вышел?

— Из-за евреев, — пояснил Дорохов. — Дети в разговоре упомянули евреев, и Соколов за

это зацепился. В общем, утром Мельников сказал Алине, а потом и я уже по своим каналам подсуетился, кое-что уточнил. Помните, Владимир Иванович, еврейский квартал. Олег Станиславович говорил, что там организуют что-то типа гетто. Потом прошла информация о якобы какой-то переписи. А позавчера, — Слава замолчал, как будто собираясь с духом, потом шумно выдохнул и продолжил. — Позавчера всех людей, проживающих за пределами еврейского квартала, с этажа выселили. Там немного на самом деле, буквально три десятка, поэтому всё прошло незамеченным. А потом выдали распоряжение заварить двери всех лифтов на этаже, и уже завтра начнутся работы. А Мельников… Мельников слышал, что с евреями собираются повторить ту же схему, которую собирался применить Литвинов с людьми на карантине. Только газ пустят по вентиляции.

Долинин напряжённо молчал, стиснув зубы. Потом медленно процедил:

— Что с этого имеет Соколов?

— Дочка у него в еврейском квартале, — Слава едва заметно качнул головой. — Она беременна от моего двоюродного брата. И Соколов поставил нам условие.

Слава опять замолчал, а потом продолжил, хотя в этом уже и не было надобности — все присутствующие и так знали, что он скажет.

— Мы вытаскиваем его дочь, а он даёт нам связь со станцией. С Савельевым.

Эпилог

— Кирка, какой же ты всё-таки дурак, Кирка. Дурак, любимый дурак…

Нежный шёпот жарко щекотал ухо, тонкие пальчики коснулись щеки, едва слышно, как будто лёгкий ветерок пробежал по коже, принося долгожданное облегчение в знойный день. Кир разлепил глаза. Высоко над головой сияло бесконечное небо, ярко-голубое, словно нарисованное, в прожилках зефирно-белых облаков с нежными леденцово-розовыми краями. Перед глазами замаячила золотистая паутинка, он протянул руку, дотронулся, и тонкие, туго натянутые нити отозвались звонкой мелодией. Качнулись облака, превратились в табун белоснежных коней, полетели по небу, высекая искры золотыми копытами.

Кир зажмурился от жарко брызнувшего солнца, а когда открыл глаза, увидел Нику. Её тонкое, почти прозрачное лицо склонилось над ним, лёгкие блёстки веснушек, янтарные искорки в серой радужке глаз, мягкий медовый локон, щекочущий щёку.

— А мы где?

Вместо ответа зазвенела-запела золотая паутинка, рассыпалась Никиным смехом.

— Угадай.

Он дотронулся рукой до её волос, запутался непослушными пальцами в игривых колечках, и она тут же тряхнула кудрями, осыпая на него жаркий летний полдень, пение невидимых птиц в далёкой синеве, земляничный запах июня. Он сладко потянулся, закинул руки за голову, вдыхая летний солнечный день. Аромат скошенной травы и сладкой карамели мешался с лазоревыми брызгами васильков, яркими огоньками горел иван-чай, по зелёному сочному

стеблю полз изумрудный жучок. Кир неловко пошевельнулся, и жучок сорвался, но не упал — раскрыл золотые крылышки-парашюты и взмыл вверх, подхваченный тёплой солнечной струей.

— Это рай?

— Это земля, дурачок.

— Значит, у нас всё получилось?

Она не ответила. Её склонённое над ним лицо в оборках медных тугих кудряшек исчезло, и небо, опять возникшее перед глазами, вдруг накренилось, белые облака-кони скрутились в тугой узел, поблекли, выцвели. Затрещала, ломаясь, пожухлая трава, и сквозь треск раздался недовольный голос, который Кир не спутал бы ни с каким другим никогда в жизни:

— Да он же просто катастрофа ходячая! Везде, где появляется, всё через задницу!

Пение птиц погасло, в траве послышалось шуршание и тонкий змеиный свист, который рос и рос, залезал в уши, и одновременно с этим свистом лёгкие стали заполняться жаром — его словно накачивали изнутри мощными, скрипучими мехами. Это не змея — понял Кир. Это пар.

— Он же знал про утечку! Знал и никому ничего не сказал!

Короткие рубленные фразы повисли в воздухе, а потом с силой обрушились на голову.

— Знал и никому ничего не сказал!

Кир попытался подняться. Опёрся рукой о землю — трава сухими иголками больно впилась в ладонь.

— Я записал в журнал, — крикнул Кир, но крика не получилось. Горло растрескалось, как сухое дерево, заскрипело, на глаза навернулись слёзы, закрывая мир размытой радужной плёнкой. Кир с силой протёр кулаками глаза, и плёнка стала сползать, таять, как тает дымка на запотевшем стекле.

Он снова увидел Нику. И Павла Григорьевича. Они стояли в каких-то паре метров от него. Ника прижималась к отцу, чуть склонив рыжую голову, и что-то говорила. Кир видел, как шевелятся её губы, но слов не слышал, как будто его накрыли стеклянным колпаком. Потом она засмеялась, и беззвучный смех взмыл бабочкой ввысь, прочертив в выцветшем небе яркую ультрамариновую полосу.

— Я записал, — повторил Кир, не отрывая от Ники глаз. — Я записал. Записал. Я записал, Ника…

Он твердил, как заведённый, словно это было единственное, что она должна была услышать. Короткие слова бились о стеклянный колпак, о стеклянное, уже совершенно бесцветное небо, разбегались неровными тонкими трещинками, которые множились, превращаясь в паутину, а потом небо лопнуло и взорвалось, накрыло Кира острым градом. Мир заволокло плотным белым туманом, и в этом тумане уходили, растворяясь две фигуры — большая, тяжёлая, Павла Григорьевича, и тонкая, хрупкая, Никина. Кир набрал полную грудь воздуха и закричал:

— Ника-а-а-а-а!

***

— Кирилл. Кирилл, ты чего?

Встревоженный голос Гоши доносился откуда-то издалека, приближался, становился всё чётче, явственней и наконец прорвался, захлестнув холодным отрезвляющим потоком.

— Ты чего? Тебе кошмары снились?

— Мне?

Кир открыл глаза, ошалело уставился на сидящего у него в ногах Гошу. Тот смотрел немного испуганно, на вытянутом лице лёгким румянцем вспыхнуло беспокойство.

— Ты кричал, — Гоша виновато улыбнулся. — Я подумал, тебе кошмары снятся, ну и разбудил. Я не хотел.