Баскервильская мистерия
Шрифт:
Войдя в собор, где шло отпевание мученика, еврейский мудрец приблизился к гробу и властно приказал: «Восстань и поведай нам правду!» Крик ужаса пронесся по забитому людьми храму, ибо покойник повиновался чудотворцу: медленно приподнялся и сел в гробу. Глаза его открылись, он обвел тусклым взглядом оцепеневших прихожан и, подняв руку, указал на бледного как смерть епископа, присутствовавшего на заупокойной службе. «Я был смертельно болен, — бесцветным голосом сказал мертвец. — Жить мне оставалось считанные дни. И тогда он, епископ, уговорил моего отца ускорить мою смерть и убить меня таким образом, чтобы подозрение пало на евреев…» Произнеся эти слова, мальчик вновь закрыл глаза и бездыханным улегся в свой гроб…
Это — одна из еврейских легенд, возникших в давние времена. Упоминаемый
В данном случае мы имеем дело с тем, как реальное событие преломляется в народном воображении и становится сказкой. Всякий раз по прочтении ее мною овладевало любопытство: что там было в действительности, каким образом пражскому раввину удалось «заставить заговорить труп»? Наверное, этот сюжет мог бы стать основой головокружительного детективного романа с еврейским мудрецом в роли сыщика. Почему бы и нет?
И вот, раздумывая над тем, что могло стать основой сказки, какая реальная ситуация поразила воображение современников р. Иеуды-Ливо Бен-Бецалеля, я вдруг поймал себя на мысли, что эта сказка — мечта любого детектива! Действительно, ведь на самом-то деле, за редчайшим исключением, расследование в детективе не выдерживает никакой критики, если рассматривать его как реальное уголовное дело. В конечном счете, герой детектива стремится не столько обеспечить неопровержимыми доказательствами грядущий суд (он вообще не задумывается над этой перспективой), сколько припереть преступника к стенке и заставить признать свою вину. Иными словами — «признание есть царица доказательства»! Любое дело Шерлока Холмса или Эркюля Пуаро за считанные секунды развалилось бы в настоящем суде. Для героя детектива важна победа на преступником, причем победа, которую признает сам противник. Четче всего это проявляется в рассказах Честертона — не только связанных с фигурой отца Брауна (мы уже писали об этом), но в не меньшей степени и в прочих циклах («Парадоксы мистера Понда», «Пятерка шпаг» и т. д.). Даже у Гарднера при внешней безупречности судоговорений достоверность и убедительность доказательств адвоката Перри Мейсона обманчива — хотя бы потому что практика, описываемая в этих романах претерпела серьезные изменения, но романы от этого не стали читаться хуже…
Из сказанного следует, что оптимальным вариантом для героя детективного произведения было бы получение прямого свидетельства от жертвы — а мы уже говорили, что, за редким исключением, преступление, рассматриваемое в детективе, это убийство, следовательно, жертва, пострадавший — мертв… Сказка решает подобную проблему легко — вспомним многочисленные сюжеты о том, как на могиле злодейски умерщвленного царя-короля-брата и так далее вырастает дерево, а затем герой делает из ветки дудочку, и дудочка в кульминационный момент поет человеческим голосом, разоблачая преступника и раскрывая тайну давней смерти. Можно усмотреть в этой дудочке ту «ключевую улику», которая в классическом детективе вынуждает преступника признать свою вину. В сущности, здесь та же схема, что и в той легенде, с которой мы начали рассказ. Но история с пражским раввином неопровержима, в то время как голос дудочки (ключевая улика) поначалу опровергается убийцей («Срубить дерево!», «Сжечь дудочку!» и т. д.). Лишь под нажимом неуничтожаемых доказательств (уцелевшая щепочка вновь обличает убийцу, птица, попившая воды, в которой растворили пепел от сожженной дудочки, говорит человеческим голосом и т. д.) убийца поднимает руки и говорит: «Я убил…»
Разумеется, если бы сыщик классического детектива получил прямое свидетельство убитого, заставил бы говорить мертвое тело, такого свидетельства уже не опроверг бы ни преступник, ни его адвокат. Но законы жанра, маскирующегося под реальность, в отличие от ни под что не маскирующейся сказки, не позволяют авторам вводить в повествование
Хотя имитация оного влияния используется неоднократно. Вспомним, например, спиритический сеанс, который проводит Пуаро в романе «Загадка Эндхауза». Он вызывает призрак мнимоубиенной Ник Бакли, и тем самым разоблачает преступников… Правда, не главных, не убийц, а лишь парочку мошенников.
Имитация воскрешения убитого присутствует и в творчестве Эдгара По — в рассказе «Ты еси муж, сотворивый сие!», менее популярном, нежели истории о шевалье Дюпене, но тоже детективном, труп вдруг приподнимается и, указуя перстом на убийцу, произносит фразу, ставшую заголовком.
Кстати, этот рассказ имеет прямую параллель с выше изложенной еврейской сказкой. Во всяком случае, рационалистическое объяснение фокуса, использованного в рассказе По для изобличения убийцы, вполне приемлемо. Подробностей излагать не буду, желающие могут прочесть этот рассказ, он включен во все сборники американского романтика.
Я вовсе не утверждаю, будто Эдгар По читал еврейские легенды. Этот пример приведен лишь для того, чтобы показать бродячий сюжет, лежащий в основе очень многих детективных рассказов — умение сыщика заставить говорить покойника. По сути большая часть современных детективов так или иначе повторяет старый фольклорный (а до того — мифологический) прием — зачастую самым внешне неожиданным образом.
«Сценография, свет и тень, поэзия, чувство»
«Большая часть читающей публики, должно быть, слышала об „Обществе по распространению порока“, или, иначе, клубе „Адское пламя“, созданном в прошлом веке сэром Френсисом Дешвудом со товарищи. Некогда, кажется, в Брайтоне, было образовано „Общество подавления добродетели“. Само это Общество давно уже подавлено, но я вынужден с прискорбием сообщить, что сегодня в Лондоне существует другое собрание еще более гнусного характера. По созвучности с предыдущим его следовало бы именовать „Обществом поощрения к убийству“, впрочем, согласно их собственному утонченному эвфемизму, оно зовется „Обществом ценителей убийства как изящного искусства“. Они открыто проявляют интерес к области профессионального кровопролития, а также самодеятельного и дилетантского умерщвления и, коротко говоря, представляют собою знатоков насильственной смерти. Какая бы новая мерзость такого свойства ни проникала в полицейские анналы Европы, они собираются и обсуждают ее, как обсуждают картины, статуи или другие произведения искусства…»
Так начинается одно из самых странных произведений, написанных в первой половине XIX века — эссе эксцентричного Томаса Де Куинси «Убийство как род изящных искусств». Далее в нем приводится тот принцип, которому следовали многие, если не все сочинители детективных историй «золотого века» классического детектива:
«В наш век, в век блистательных шедевров, исполняемых профессионалами, становится очевидным, что публика ожидает подобного стилистического совершенства и от критика. Практика и теория должны идти рука об руку. Многие теперь видят, что для осуществления красивого убийства требуется нечто большее, чем два болвана, — убийца и жертва, — нож, кошелек и темный переулок. Замысел, джентльмены, сценография, свет и тень, поэзия, чувство — все это теперь необходимо назначается для предприятий такого рода…»
Критик Кирилл Корвин, рецензируя недавнее русское издание произведений Де Куинси, заметил по поводу упомянутого эссе: «Перед нами редкий случай того, как литературный персонаж вдруг обрел голос на страницах, принадлежащих перу другого автора, не имеющего представления о первом. „Убийство как одно из изящных искусств“ — не что иное, как гипотетическая лекция, прочитанная Огюстом Дюпеном, сыщиком, сочиненным Эдгаром По. И Куинси, и По испытывали пагубное пристрастие к средствам, уводящим за границу рациональности. И тот и другой были почти безумцами. В безумии и того и другого была железная логика. Из этой логики родился жанр англосаксонского детектива». Насчет утверждения, что жанр «англосаксонского детектива» и детектива вообще родился только из логики «почти безумия», не соглашусь, но один из источников указан совершенно верно.