Бастард де Молеон
Шрифт:
Однако рядом с ним не было никого, кому он мог бы доверить свои горести, а они были велики. Он видел, что время уходит, чувствовал, что его собранная с огромными трудностями армия с каждым днем редеет, и поэтому гораздо сложнее будет ее собрать, когда это потребуется.
Почти на его глазах развертывалась картина пленения его боевых товарищей – тысячи двухсот офицеров и солдат, взятых при Наваррете, – этого ядра непобедимого войска; они, получив свободу, станут с упорством собирать остатки той великой мощи, что в один день была раздавлена неожиданным поражением.
Часто он думал о короле Франции, которому в это время, вероятно, приходилось
А в это время, прибавлял Дюгеклен в своих внутренних монологах, Францию захлестывает лавина наемных отрядов, всех этих Каверлэ, смельчаков, которые, подобно саранче, пожирают остатки скудной жатвы.
183
Август (63 до н. э. – 14 н. э.) – первый римский император с 27 г. до н. э. Здесь Дюма перефразирует ставший пословицей горестный возглас Августа, когда он узнал о разгроме германцами войск римского полководца Публия Квентилия Вара в 9 г. н. э. в битве в Тевтобургском лесу. Согласно историку Светонию (ок. 70 – 160 н. э.), император в отчаянии воскликнул: «Квентилий Вар, верни легионы!»
Потом Дюгеклен мысленно обращался к Испании и раздумывал о подлых обманах дона Педро, о жалком положении Энрике, навсегда свергнутого с трона, к которому только лишь прикоснулся. И тогда коннетаблю трудно было сдержаться, и он обвинял в трусливой лени этого графа, который, вместо того чтобы упорно продолжать свое дело, посвятив ему свою судьбу, свою жизнь, и поднять половину христианского мира против неверных испанцев, связанных с доном Педро, вероятно, недостойно выпрашивал себе кусок хлеба у какого-нибудь безродного сеньора.
Когда этот поток мыслей переполнял душу славного коннетабля, тюрьма представлялась ему невыносимой; он смотрел на железные решетки, словно Самсон [184] на петли ворот в Газе, и чувствовал в себе силу унести на своих плечах целую стену.
Но осторожность быстро подсказала ему, что не следует выдавать своих чувств, и, поскольку бретонская честность соединялась у Бертрана с нормандской хитростью, поскольку он был одновременно умным и сильным, коннетабль никогда не был столь безудержно веселым, никогда не жил так шумно, как в часы отчаяния и тоски.
184
Самсон – герой ветхозаветных преданий, наделенный редкостной силой. Когда жители города Газы, узнав о том, что Самсон проведет ночь в доме блудницы, заперли городские ворота, Самсон, встав в полночь, вырвал ворота из земли, взвалил на плечи и, пройдя с ними половину Ханаана, водрузил их на вершине горы близ Хеврона.
Вот почему он обманул даже самых хитрых из англичан.
Однако верховные правители Англии вели за коннетаблем строжайшее наблюдение. Будучи слишком гордым, чтобы пожаловаться, коннетабль терялся в догадках, кому или чему он обязан строгостям, доходившим до того, что перехватывались письма, которые присылались ему из Франции.
Английский двор считал
Коннетабль, действительно, был единственной серьезной помехой, которую англичане, ведомые таким героем, как принц Уэльский, могли встретить в Испании.
Король Эдуард, которому настойчиво это внушали, хотел постепенно распространить свою власть на эту страну, опустошенную гражданской войной. Он прекрасно понимал, что дона Педро, союзника мавров, рано или поздно свергнут, что побежденного дона Энрике убьют и больше не останется претендентов на трон обеих Кастилии, и те станут легкой добычей победоносной армии принца Уэльского.
Но, окажись Бертран на свободе, все сложилось бы иначе: он мог бы вернуться в Испанию, отвоевать потерянное в битве при Наваррете, изгнать англичан и дона Педро, навсегда посадить на трон Энрике де Трастамаре, и с планом покорения Испании, который уже пять лет заботил королевский совет Англии, было бы покончено.
Эдуард оценивал людей не столь по-рыцарски, как его сын. Он предполагал, что коннетабль может бежать, а если ему не удастся сбежать, то его могут похитить; даже плененный, закованный в цепи, бессильный, он, находясь в четырех стенах, мог дать умный совет, предложить удачный план вторжения, вдохнуть надежду в поверженных противников.
Поэтому Эдуард приставил к Дюгеклену двух неподкупных стражей – управляющего замком и тюремщика, которые подчинялись только власти королевского совета Англии.
Эдуард не сообщил принцу Уэльскому, в высшей степени благородному и честному человеку, о тайных замыслах своих советников. Он боялся, что великодушный принц им воспротивится.
Дело в том, что английский монарх вовсе не намеревался отдавать пленника за выкуп и надеялся, выиграв время, вырвать его из рук принца Уэльского, привезти в Лондон, где тюремная башня, как казалось монарху, будет более надежным хранилищем подобного сокровища, чем замок в Бордо.
Разумеется, принц Уэльский, если бы он знал о таком решении, отпустил бы Дюгеклена на свободу, не дожидаясь на то официального приказа. Поэтому в Лондоне выжидали, когда дела Испании поправятся и дон Педро, хотя бы внешне, укрепится на троне – Франции при этом нельзя было дать оправиться, – чтобы внезапным государственным решением, приказом большого совета, вызвать в Лондон принца вместе с его пленником.
Итак, английский монарх ждал благоприятного момента.
Дюгеклен же не чувствовал грозы. Он доверчиво жил под дланью, которую считал всесильной, своего победителя при Наваррете.
Но вот, свет, которого так страстно жаждал прославленный пленник, озарил решетки его комнаты. Сир де Лаваль привез в Бордо выкуп. Этот благородный бретонец уведомил о своих намерениях и своей миссии принца Уэльского.
Был полдень. Косые лучи солнца проникали в комнату коннетабля, который сидел в одиночестве и с грустью смотрел, как они все меньше и меньше освещают голую стену.
Зазвучали фанфары, забили барабаны, и коннетабль понял, что к нему явилась знатная особа.
В комнату с непокрытой головой вошел улыбающийся принц Уэльский.
– В чем дело, сир коннетабль? – спросил он, пока Дюгеклен приветствовал его, преклонив колено. – Вы не желаете выйти на солнце? Оно такое прекрасное сегодня.
– Видите ли, ваша светлость, мне больше нравится пение соловьев в родном краю, нежели писк мышей в Бордо, – возразил Дюгеклен. – Но человек не может роптать на то, что делает Бог.