Батумский связной
Шрифт:
Видя, что он колеблется, Лиза подошла к огромному горцу, обняла и зашептала что-то на ухо. Борис отвернулся, чувствуя злость и отвращение.
– Завтра? – пробасил Самвел. – Ну ладно.
Он вышел и вернулся с большим мучным мешком.
– Полезай, генацвале.
– В мешок? – удивился Борис. – Зачем в мешок?
– Не бойся, дорогой, – хохотнул Самвел, – шашлык из тебя делать не буду. Хочешь жить – полезай, я тебя в мешке увезу – никто не догадается. Лаваш везу, барашек везу, вино везу. Если Исмаила убили – тебя искать будут, у меня в горах переждешь.
Борис со вздохом влез в мешок, сопровождаемый смеющимся Лизиным взглядом. Самвел завязал горловину, легко подхватил мешок, как будто в нем был не взрослый мужчина, а трехлетний ребенок, вышел на улицу, взвалил на коня, вскочил сам верхом и тронулся неспешной рысью.
Борису казалось, что он не доживет до конца дороги – каждый шаг коня, каждый камень на дороге отдавался болью в боках.
«Это не хуже, чем обработка штабс-капитана Карновича», – думал он, подлетая на очередном ухабе.
Когда Самвел выехал из города и началась каменистая горная дорога, Борису стало совсем плохо. Он с трудом сдерживал стон. Все тело превратилось в один сплошной синяк. Однако всему приходит конец, и вскоре Самвел остановил коня и спустил мешок на землю.
– Ну, джигит, вылезай! Мой конь устал.
Он развязал мешок и, увидев измученное и вымазанное мукой лицо Бориса, не удержался от смеха.
– Ну, генацвале, в муке тебя обваляли, отбили как следует – придется теперь жарить.
И пока Борис морщился и потирал бока, он вывел из крошечной хибарки другого коня, оседлал его и подвел к Борису, не спросив, ездит ли он верхом, – мысль о том, что кто-то не умеет ездить верхом, не приходила в голову отважному абреку. Борис верхом ездить умел – в детстве научился в поместье у тетки. К тому же после поездки в мешке он готов был ехать как угодно, хоть на слоне, хоть на верблюде.
Они ехали долго, целый день, только раз остановились напоить коней.
В наступающих сумерках лошади шли не спеша. Видимо, дорога была им хорошо знакома – Самвел отпустил узду и дремал в седле. Борис последовал его примеру. Невдалеке печально и язвительно захохотал филин. Самвел встрепенулся и, приложив ладонь ко рту, ответил таким же хохотом. На тропу выскочил коренастый джигит в черной черкеске, сказал что-то по-грузински, Самвел ответил ему, похлопав лошадь Бориса по крупу.
– Кто это? – очнулся Борис от дремы.
– Часовой.
– А почему он смеялся?
– Я сказал, что везу барашка на шашлык.
Тропа привела на просторную лесную поляну. В одном ее конце струился ручей, чуть поодаль был разбит шатер. Из шатра, услышав подъезжающих, выскочили несколько мужчин, передергивая на ходу затворы винтовок. Узнав Самвела, они опустили винтовки, заговорили по-грузински.
– Ну вот, генацвале, – сказал Самвел, расседлывая коня, – мы и дома. Здесь тебя никто не тронет – ни бандиты, ни турки, ни англичане. И паспорт тебе здесь в горах не понадобится. Здесь – свобода.
Борис посмотрел в лицо Самвела и заметил, что тот изменился. В повадках его исчезла суетливость,
– Что это? – вздрогнув, спросил Борис.
– Это? – равнодушно оглянулся Самвел. – Как это по-русски называется… Большая кошка, в лесу живет…
– Рысь, что ли?
– Да-да, рыс.
Стемнело. На поляне разожгли костер, принесли бурдюк домашнего вина, лаваш, овечий соленый сыр. Мужчины расселись у костра, выпили темно-красного терпкого вина и запели. Многоголосая грузинская песня, мужественная и печальная, наполнила лесную поляну, как церковный предел. Небо усыпали крупные южные звезды.
Борис осознал, что давно уже не чувствовал такого покоя, такой безопасности, как здесь, в горах, среди аджарских разбойников.
Самвел понял его чувства, отразившиеся на лице. Прервал пение и сказал:
– Эх, генацвале, оставайся здесь. Здесь никого нет – только горы и свобода… – Но тут же сам себе ответил: – Нет, не сможешь ты здесь жить: абреком нужно родиться. Поживешь два-три дня, пока там не затихнет, потом отвезу тебя в город, а там уж – твоя воля.
Мужские голоса снова слились в прекрасную песню, и где-то в чаще этой песне ответила рысь.
Глава пятая
В Феодосии бушевала ночная гроза. Гроза была сухая, без дождя. И от этого казалась особенно сильной. Молнии вспыхивали одна за другой и зигзагами падали в море, которое шумело грозно, гася их в высоких волнах.
Подполковник Горецкий не спал, он ждал гостя, а пока курил трубку, задумчиво глядя в окно на грозное небо. Вот стукнула калитка, собака тявкнула радостно – свои, – послышалось приветственное бормотание Саенко: «Сюда пожалуйте, его высокородие давно ждут…»
Горецкий вышел в сени.
– Как дошли, Саенко? Без приключений?
– Все в полном порядке, ваше сковородие! – отрапортовал Саенко, вызвав улыбку на губах прибывшего.
Человек одет был скромно, в темное. Он снял картуз, пригладил волосы, и тут стало заметно, что лицо у него в пыли – сухая гроза вместо воды гнала целые потоки пыли. Он оглянулся привычно, ища в сенях рукомойник. Тут же неслышно возникла хозяйка Марфа Ипатьевна с чистым вышитым полотенцем в руках. Вытирая лицо, гость метнул из-под полотенца быстрый взгляд на женщину, оценил ее неторопливые повадки и зрелую красоту, после чего поблагодарил скромно и прошел в комнату.
За это время Саенко успел в кухне перемолвиться парой слов с подполковником.
– Какие вести из Батума, Саенко?
– Так что, ваше сковородие, вести неважные. Пропал он, пропал совсем, затерялся в городе где-то. Греки, прощелыги этакие, высадили его не в порту возле лавок, где сами пристают, а в стороне где-то. Обыскались его в городе – пропал, как в море канул. Ох, и подлый же народ греки!..
– Однако, – помрачнел Горецкий, – один, без связей, без документов далеко он не уйдет. Пусть справки наведут, нет ли его в тюрьме тамошней.