Батый

Карпов Алексей Юрьевич

— Данило, почему давно не пришёл? А ныне пришёл — это хорошо. Пьёшь ли чёрное молоко, наше питьё, кобылий кумыс?

Слова Батыя (звучавшие конечно же через переводчика) на редкость весомы, наполнены смыслом, который должен был угадывать Даниил. В первой фразе можно расслышать осуждение, даже угрозу Но угроза эта лишь обозначена, она скрыта общим благодушным, покровительственным тоном, который сквозит во всём строе речи. Самим фактом своего приезда, исполнением положенных обрядов Даниил уже поставил себя в положение «улусника» и «служебника» татарского «царя», занял вполне определённое, по-своему даже почётное место в ордынской иерархии, и Батый даёт понять это. Но в его словах нельзя не уловить и очевидной насмешки. В таком тоне монгольские правители и разговаривали обычно с покорившимися им князьями [34] .

34

Слова, которыми Батый встретил Даниила, сходны с теми, которыми монгольский военачальник Чармагун, завоеватель Закавказья, встретил явившегося к нему грузинского правителя Авага Мхардзели: «Почему ты не пришёл ко мне, как только я вступил в пределы твоей страны?» А когда Аваг сказал что-то в своё оправдание, Чармагун назидательно продолжил: «В пословице говорится: подошёл я к ердику, ты не вышел ко мне; подошёл я к двери — тогда ты только вышел ко мне» ³⁹.

И сама беседа с Батыем, и особенно предложение отведать кумыса — «татарского питья», — свидетельство немалой чести, оказанной Даниилу «Они считают очень важным, когда кто-нибудь

пьёт с ним кумыс в его доме», — писал о татарах Гильом Рубрук, сам удостоившийся подобной чести в ставке Батыя. Причём речь идёт о так называемом «чёрном кумысе» — питье высшей монгольской знати. Чужеземцам его предлагали нечасто. Китайский посол к монголам Сюй Тин попробовал его, например, лишь однажды — когда был приглашён в «золотой шатёр» Угедея. «Если сравнивать его с тем кумысом, который обычного белого цвета, притом мутный, прокисший и вонючий, то они вообще не имеют никакого сходства», — сообщал он. Этот кумыс назывался «чёрным» по той причине, что он был совершенно прозрачен, «а значит, кажется чёрным, как дно и стенки сосуда». Прозрачный цвет и сладкий вкус достигались благодаря тому что кумыс взбалтывали в течение длительного времени — не менее семи-восьми дней, нанося по кожаному бурдюку особым пестом иногда до десяти тысяч ударов, «и чем сильнее колотят, тем более чистым становится кумыс, а когда кумыс становится прозрачным, то запах его перестаёт быть вонючим» ⁴⁰. Рубрук тоже оценил вкусовые свойства этого напитка и даже предпочитал его вину. Но «честь», оказанная Даниилу, была весьма специфического свойства и для русского князя граничила с откровенным унижением. Дело в том, что питьё кумыса считалось у православных тягчайшим грехом. Жившие в Орде «христиане, русские, греки и атаны, которые хотят крепко хранить свой закон, не пьют его, — писал Рубрук, — и даже не считают себя христианами, когда выпьют, и их священники примиряют их тогда [со Христом], как будто они отказались от христианской веры». Это мнение, которое сам Рубрук отнюдь не разделял, «укрепилось среди них» именно благодаря русским, «количество которых среди них весьма велико» ⁴¹.

При этом надо было ещё правильно пить предложенный напиток и ни в коем случае не пролить и не выплюнуть на землю ни капли (что считалось весьма тяжким преступлением и каралось смертью). Надо было и правильно вести себя во время угощения. «…Так как я, сидя, смотрел в землю, — писал Рубрук о своём пребывании у Батыя, когда ему было предложено выпить «чёрное молоко», — то он (Батый. — А. К.) приказал мне поднять лицо, желая ещё больше рассмотреть нас или, может быть, от суеверия, потому что они считают за дурное знамение… когда кто-нибудь сидит перед ними, наклонив лицо, как бы печальный, особенно если он опирается на руку щекой или подбородком». Случалось и так, что в знак особенного уважения, «когда они хотят побудить кого-нибудь к питью, то хватают его за уши и сильно тянут, чтобы расширить ему горло». В ставке Батыя нужно было следить и за тем, чтобы не нарушить многочисленные запреты, принятые у монголов. Большинство из них должны были казаться русским нелепыми и смешными — если бы они не грозили жестоким наказанием в случае нарушения. Понятно, что ни одному русскому князю не пришло бы в голову, например, мочиться в ставке хана — что каралось смертью. Никто из русских не смог бы во время угощения «вонзать нож в огонь, или также каким бы то ни было образом касаться огня ножом, или извлекать ножом мясо из котла» (что также по монгольским законам каралось смертью), — поскольку всякого, кто являлся в ставку, тщательно обыскивали на предмет оружия, отбирая любые острые предметы. Но запрещалось ещё и опираться на плеть, касаться бичом стрел, убивать птенцов, ударять лошадь уздой, ломать кость о другую кость, проливать на землю молоко или другой напиток. «Точно так же, если кому положат в рот кусочек (пищи) и он не может проглотить его и выбросит изо рта, то под ставкой делают отверстие, вытаскивают его через это отверстие и без всякого сожаления убивают», — сообщал Плано Карпини ⁴². А вот этого надо было уже по-настоящему опасаться, тем более что пища монголов была в глазах христиан по большей части «нечистой», а порой могла вызвать физическое отвращение и рвоту. Можно было отказаться от неё, сославшись на предписания веры (как это сделал, например, грузинский князь Аваг в ставке монгольского военачальника Чармагуна) [35] . Но приняв угощение из рук татар, надлежало съесть его целиком.

35

Рассказ о пребывании Авага в ставке Чармагуна даёт немало материала для правильного понимания поведения Даниила в ставке Батыя. Так, когда Чармагун устроил пир и позвал на него своего гостя, рассказывает армянский хронист Киракос Гандзакеци, «принесли и подали очень много кусков разделанного и сваренного мяса как чистых, так и нечистых тварей и, как принято у них, много бурдюков кумыса из кобыльего молока и начали есть и пить. А Аваг и его спутники не ели и не пили»; они объяснили это тем, что христианам не пристало вкушать такую пищу. «И Чармагун приказал подать им то, что они просили». Даниил же, в отличие от Авага, не посчитал возможным отказаться от угощения.

Несомненно, Даниил разделял взгляды русских священников на питьё «кобыльего кумыса» и другие «нечистые» обычаи татар. А потому, соглашаясь принять из рук Батыя чашу с кумысом, он должен был в очередной раз переступить через себя, подавить свою гордость и христианское чувство. Но что делать — пришлось пойти и на это.

— Доселе не пил, — отвечал он Батыю. — Ныне же ты велишь — пью.

И сказал ему на это Батый:

— Ты уже наш, татарин! Пей наше питьё!

«Он же, испив, поклонился по обычаю их, произнёс положенные слова и сказал:

— Пойду поклониться великой княгине Боракчине (старшей из жён Батыевых. — А. К.).

Батый же сказал:

— Иди!»

Даниил явился к Батыевой жене и вновь совершил поклон «по обычаю их» — уже адресованный ханше. После чего Батый прислал ему ковш вина с такими словами:

«Не привыкли вы пить кумыс. Пей вино!»

Нельзя не оценить своеобразное чувство юмора Батыя. Как и в случае с несчастным братом черниговского князя Андрея, он примеряет на Даниила татарский обычай — и явно доволен получившимся результатом. «Ты уже наш, татарин!» — в этих словах одновременно звучат и похвала в адрес русского князя, и неприкрытая насмешка над ним. Уязвлённое же самолюбие, попранные религиозные чувства — всё это Батыя, по-видимому, совершенно не интересовало. А может быть, наоборот, он получал удовольствие, видя нравственные мучения своих собеседников. Но, с другой стороны, он ведь действительно оказал честь Даниилу. Более того, посылка им чары с вином — это и явный знак благоволения, и в общем-то проявление искреннего добродушия, даже заботы о князе, не привыкшем к татарским обычаям, — ещё не до конца «татарине»! Многие современники Батыя, особенно армянские и персидские авторы, писали о его щедрости и великодушии, милостивом отношении к подданным. Пожалуй, в его общении с Даниилом можно увидеть проявление этих качеств. Но для самого Даниила подобное было сродни самому тяжкому унижению. Галицкий книжник, автор летописного рассказа о поездке князя в Орду, очень верно выразил это: «О, злее зла честь татарская! Даниил Романович был князем великим, владел вместе с братом Русскою землёю: Киевом, и Владимиром (Волынским. — А. К.), и Галичем, и другими областями, — ныне же стоит на коленях и холопом себя называет! [Татары] дани хотят, [а он] жизни не чает и грозы приходящей [ожидает]. О злая честь татарская!..»

Оказанная князю милость и в самом деле казалась «злее зла». Речь не только о его личном унижении. Выслуженное Даниилом и другими русскими князьями место в иерархии татарского общества, место «служебников» и «улусников» татарского «царя», обозначено галицким книжником с предельной откровенностью, именно так, как это и было в действительности: Даниил признавал себя «холопом» Батыя — а это слово не предполагало никакой двусмысленности или неясности. И ни Даниилу, ни другим русским князьям не было дела до того, что точно таким же «холопским» являлось положение всех вообще подданных великого хана. «Император… этих татар имеет изумительную власть над всеми, — писал хорошо разобравшийся в структуре монгольского общества Плано Карпини. — …Ту же власть имеют во всём вожди над своими людьми… Личностью их они располагают во всём, как

им будет благоугодно». С тех пор и Руси придётся выживать в условиях всеподавляющей, абсолютной власти сначала ордынских, а потом и своих правителей. Ордынская модель во взаимоотношениях правителя и подданных, высших и низших, господ и холопов перейдёт к нам как бы по наследству, так что иностранцы будут описывать структуру московского общества почти в тех же выражениях, в каких описывал власть татарского хана Плано Карпини. «Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира… Всех одинаково гнетёт он жестоким рабством…» — это сказано не о Батые и не о его преемниках на троне Золотой Орды, а о великом князе Василии III, и сказано в первой половине XVI столетия австрийским дипломатом Сигизмундом Герберштейном ⁴¹. Однако слова эти очень близки к тем, что приведены выше…

Даниил пробыл у Батыя 25 дней и той же зимой 1245/46 года отправился восвояси. Он получил желаемое, сохранив за собой и Волынь, и Галич: «и поручена была ему земля его, которая у него была». В марте 1246 года князя «со всеми воинами и людьми, именно с теми, которые прибыли с ним», встретили в ставке Картана, зятя Батыя, монахи-францисканцы. По возвращении же в Волынскую землю Даниила встречали его брат Василько и сыновья Роман и Лев. «И был плач об обиде его, и большая же радость была о здравии его» — так завершает летописец свой рассказ о путешествии князя.

Даниил сразу же смог оценить те преимущества, которые он получил после поездки в Орду. Поддержка Батыя чрезвычайно возвысила его в глазах правителей соседних стран. Венгерский король Бела, ещё недавно направлявший против него войско, теперь поспешил с заключением мира, предлагая закрепить его браком своей дочери с сыном Даниила Львом. Даниил согласился не сразу, и королю пришлось уговаривать его, давать гарантии соблюдения союзнических отношений. Летописец правильно объяснил причины столь резкого поворота в русской политике венгерского короля: тот стал бояться Даниила прежде всего потому, что Даниил побывал «в Татарех» (это, кстати, подтвердил и сам король в письме папе Иннокентию IV) ⁴⁴. Кое-что Даниил смог перенять у татар. Это касалось, в частности, вооружения и средств защиты на поле битвы. Когда около 1248 года венгерский король Бела вступил в войну за австрийскую корону (освободившуюся после гибели двумя годами раньше его врага, герцога Фридриха II Бабенберга), он обратился за помощью к Даниилу, обещая Австрию его сыну Роману, и галицкий князь поддержал свата. Во главе сильного войска Даниил подступил к городу Пресбургу (нынешняя Братислава) и здесь встретился с послами германского императора Фридриха II Гогенштауфена. Даниил «исполчил всех людей своих, — свидетельствует летописец, — немцы же дивились оружию татарскому, ибо были кони в личинах и коярах (защитных намордниках и плотных кожаных попонах. — А. К.), а люди — в ярицах (многослойных кожаных панцирях. — А. К.)…». Превосходные свойства лёгких и прочных татарских доспехов русские давно уже смогли оценить на поле боя; теперь их с любопытством рассматривали немецкие рыцари. Впрочем, сам Даниил одет был «по русскому обычаю: конь под ним был на диво, и седло из жжёного золота, и стрелы и сабля златом украшены и другими украшениями дивными, кожух из греческого оловира (затканной золотом шёлковой ткани. — А. К.), обшитый широким золотым кружевом, и сапоги из зелёного сафьяна, обшитого золотом. Немцы же, глядя, сильно удивлялись» ⁴⁵.

Но Даниил так и не смог смириться со своим новым положением «подручного» татарского «царя». Практически сразу же по возвращении от Батыя он встал на путь пока ещё глухого и тайного сопротивления ордынскому игу. Ещё через Плано Карпини, на обратном пути из Орды, Даниил завязал сношения с римским папой Иннокентием IV, который как раз в эти годы усиленно хлопотал о создании антитатарской коалиции, включавшей бы в себя и правителей русских земель. В переговорах с папой отчётливо звучала и «татарская» тема; возможность совместной борьбы с татарами обсуждалась и с венгерским королём ⁴⁶. Однако реальной помощи от папы Даниил так и не дождётся, что вскоре (около 1248 года) приведёт к срыву переговоров и отказу от предложенной ему королевской короны («Татарское войско не перестаёт жить с нами во вражде, как же могу я принять от тебя венец, не имея от тебя помощи?» — такие слова передаст понтифику русский князь). Впоследствии, однако, переговоры возобновятся и увенчаются коронацией Даниила и признанием за ним титула короля в 1254 году, что будет означать открытый вызов Орде. Тогда же будет заключена и уния с Римской церковью: при сохранении всех православных обрядов Даниил и его епископы признают верховенство римского папы. Впрочем, итог татарской политики князя Даниила Романовича печален. Уже после смерти Батыя, в 1258 году, в Галицкую землю вступит войско одного из сильнейших татарских полководцев Бурундая. Свой первый удар Бурундай направит против Литвы — в то время союзника Даниила Галицкого. От Даниила и Василька Романовичей татарский военачальник потребует участия в этом походе, причём обратится к ним не просто как к своим союзникам («мирникам»), но, по существу, как к бесправным холопам, и войска Василька вынуждены будут воевать вместе с ним, заботясь лишь о том, чтобы заслужить его похвалу. А ещё год спустя войско Бурундая — опять-таки с присоединившимися к нему галицкими полками — двинется в Польшу, ещё одну недавнюю союзницу галицких князей. Но прежде Бурундай потребует от Даниила и его брата явиться к нему на поклон: «Если вы мои мирники, встретьте меня. А кто меня не встретит, тот враг мне». Даниил не осмелится исполнить его волю и бежит сначала в Польшу, а затем в Венгрию — так, словно бы вернулись страшные времена Батыева погрома Руси. Василько же с Данииловым сыном Львом отправятся навстречу Бурундаю с «дарами многими и угощением» и едва смогут хоть немного утишить его гнев. «А потом сказал Бурундай Васильку: “Если вы мои мирники, разрушьте все укрепления городов своих”». Это было в обычае татар, которые разрушали любые укрепления в завоёванных ими землях и оставляли без крепостных стен покорённые ими города. И русским князьям придётся исполнить злую волю грозного Бурундая: подчиняясь его приказу, сын Даниила Лев разрушит укрепления Данилова, Стожка, Львова, а Василько пошлёт своих людей разрушить Кременец, Луцк, Владимир-Волынский. С последним придётся повозиться. «Князь Василько стал думать про себя о городских укреплениях, ведь нельзя было разрушить их быстро из-за их величины. И он велел поджечь их, и за ночь они сгорели. На другой день приехал Бурундай во Владимир и увидел своими глазами, что укрепления все сгорели… Наутро прислал татарина по имени Баимура. Баимур приехал к князю и сказал: “Василько, прислал меня Бурундай и велел вал сравнять с землёй”. И сказал Василько: “Делай, что тебе велели”. И стал тот равнять вал с землёй в знак победы…» ⁴⁷Так, без войны и кровопролития, одной лишь угрозой татарского гнева будет сломлено сопротивление галицких князей. Даниил вернётся в свою землю — и увиденное поразит его. Разорённые руками самих же русских ещё недавно процветавшие города его земли, обугленные башни Владимира-Волынского и пепелище на месте стен красноречиво свидетельствовали о крахе его рискованной игры с правителями Орды в независимость и политическую самостоятельность…

В русских источниках сохранился ещё один рассказ о пребывании в ставке Батыя русского князя — но рассказ этот носит во многом фольклорный характер. Речь идёт о Житии князя Александра Невского, где сообщается о его первой поездке к Батыю, совершённой в 1247 году: «В то же время был некий сильный царь в восточной стране (Батый. — А. К.); ему же покорил Бог многие языки от востока и до запада. И тот царь, прослышав о… славе и храбрости Александра, послал к нему послов и сказал: “Александр, знаешь ли, что Бог покорил мне многие языки? Или ты один не хочешь покориться силе моей? Но если хочешь сохранить землю свою, то вскоре приди ко мне — и увидишь славу царства моего”… И был грозен приход его (Александра. — А. К.), и промчалась весть о нём до самого устья Волги. И начали жёны моавитянские (здесь: татарские. — А. К.) пугать детей своих, говоря: “Александр князь едет!” Задумал князь Александр, и благословил его епископ (ростовский. — А. К.) Кирилл; и пошёл к царю в Орду. И увидел его царь Батый, и удивился, и сказал вельможам своим: “Воистину мне сказали, что нет князя, подобного ему”. Почтив же его достойно, отпустил его» ⁴⁸. В новгородской рукописи XV века, содержащей Новгородскую Первую летопись младшего извода, в статье «А се князи русьстии», этот рассказ Жития изложен так: «Царь Батый услышал о мужестве его (Александра. — А. К.), и возлюбил его паче всех князей, и призвал его к себе с любовью, и в первый, и во второй раз, и отпустил его с великою честью, одарив» ⁴⁹.