Батый
Шрифт:
Скорее перед нами естественное стремление историка XVIII века разобраться в сути описываемых им событий, восстановить их внутреннюю логику, исходя из собственных представлений о человеческой природе и опираясь при этом на сходные факты из более поздней нашей истории, когда русские князья и в самом деле нередко приезжали с жалобами на своих родственников в Орду и «наводили» татар на русские земли. Но имело ли это отношение к Александру? Для утвердительного ответа на этот вопрос у нас нет оснований. Историки отмечают, например, что приезжавшие с подобными жалобами в Орду князья, как правило, сами участвовали затем в карательных татарских походах против своих соперников, — но ничего подобного в случае с Александром Невским не было 76. Да и склонность Татищева к разного рода домыслам и мистификациям, «учёным» реконструкциям событий, при которых текст летописи дополнялся собственными рассуждениями автора, выдаваемыми за подлинный летописный текст, ныне доказана. Всё это не позволяет отнестись к приводимой им информации как к достоверной 77.
Но как бы то ни было, а в последнем в истории переломного XIII века открытом военном столкновении русских князей с татарами князь Александр оказался в лагере татар — и в буквальном, и в переносном смысле. Добавим к этому, что именно при нём и при его непосредственном участии в 1257–1259 годах в Северо-Восточной Руси будет проведена татарская перепись — первое всеобщее исчисление населения для более полного обложения его данями и поборами. Именно при нём и опять же при его непосредственном участии в орбиту татарского владычества будет вовлечён Новгород, куда явятся татарские чиновники. Это вызовет настоящий мятеж в Новгороде, и мятеж этот будет жестоко подавлен самим Александром, которому придётся казнить зачинщиков тяжкими увечьями — так, как это принято было в Орде: «овому носа урезоша, а иному очи выимаша». Татарские «численники» будут действовать в Новгороде под его личной защитой, и он сделает
«Саин-хан»
В памяти потомков Батый остался под именем «Саин-хан». Так называют его арабские и персидские историки, армянские хронисты, венецианец Марко Поло, живший при дворе императора Хубилая 1. Это имя сохранилось в татарском эпосе и позднейших хивинских хрониках 2; знают его и русские источники — и не только «Казанская история», в которой отразились прежде всего местные казанские предания, но и собственно русские памятники начиная по крайней мере с XV века 3. Прозвище «Саин-хан» обычно переводят как «добрый хан» 4, хотя встречаются и другие толкования: «умный», или «мудрый», «благоразумный», «высокородный» (так у Рашид ад-Дина) или же «царь отличный» (так у египетского историка начала XV века Ибн Халдуна). При жизни Батыя это прозвище, кажется, не употреблялось. Выдающийся английский востоковед Дж. Э. Бойл доказывает, что имя «Саин-хан» является не чем иным, как посмертным титулом Бату, «употреблявшимся с целью избежать упоминания его настоящего имени» (запрет на упоминание имён умерших правителей существовал в древнем Китае и других странах Восточной Азии и строго соблюдался монголами), и означает это имя всего лишь «покойный хан» 5. Но даже если так, нельзя не отметить, что прозвище «Саин-хан» в средневековой монгольской истории закрепилось за одним лишь Батыем, стало как бы его вторым именем. И каким бы ни было его первоначальное значение, это прозвище воспринималось теми, кто употреблял его, как свидетельство определённых положительных качеств первого правителя Улуса Джучи.
Притом что в русской истории и в истории многих других народов Батый остался несомненным злодеем и разорителем, источники содержат и восторженные оценки его личных качеств. «Он был человек весьма справедливый и друг мусульман», — писал о Батые ал-Джузджани, вообще-то относившийся к монголам крайне враждебно 6. «Исчислить дары и щедроты его и измерить великодушие и щедрость его невозможно, — читаем в «Истории завоевателя мира» другого персидского историка XIII века, Джувейни. — Государи соседние, властители разных стран света и другие лица приходили к нему на поклон. Подносившиеся подарки, являвшиеся запасом долгого времени, ещё прежде, чем они могли поступить в казну, он целиком раздавал монголам, мусульманам и всем присутствующим в собрании и не обращал внимания, малы они или велики. Торговцы с разных сторон привозили ему различные товары; всё это, что бы оно ни было, он брал и за каждую вещь давал цену, в несколько раз превышающую её стоимость. Султанам Рума, Сирии и других стран он жаловал льготные грамоты и ярлыки, и всякий, кто являлся к нему, не возвращался без достижения своей цели» 7. А вот ещё несколько отзывов о правителе Улуса Джучи: «Бату… отличался проницательностью, правосудием и щедростью… Он был чужд нетерпимости и хвастовства» (Вассаф); «это был царь великий и милостивый» (анонимный автор «Родословия тюрок», сочинения XV века); «он был очень добр, за что народ прозвал его Саин-хан, то есть добрый, хороший хан» (армянский хронист XIII века Григор Акнерци) 8. Итальянский монах Плано Карпини также отмечал щедрость Бату: он «очень милостив к своим людям»; правда, тут же итальянец пояснял, что Бату «всё же внушает… сильный страх; в бою он весьма жесток; он очень проницателен и даже весьма хитёр на войне, так как сражался уже долгое время» 9.
Мы уже говорили о «чести», которую Батый оказывал русским князьям (и которая для многих из них была «злее зла»). Надо признать: за исключением тех случаев, когда задевались его личные интересы или нарушался принятый у монголов порядок (как это было с Михаилом Черниговским и Андреем Мстиславичем), князья получали от него то, ради чего приезжали в Орду: ярлыки, подтверждавшие их права на ту или иную землю, и защиту от набегов ордынских войск. Армянские, сельджукские и грузинские хронисты также в один голос говорят о том, что Батый милостиво относился ко всем правителям, приезжавшим к нему, удовлетворял их просьбы и щедро одарял их — разумеется, после того, как те изъявляли покорность и исполняли все положенные в таких случаях обряды. «…Начали являться к нему цари и царевичи, князья и купцы — все, огорчённые тем, что были лишены вотчин своих», — сообщает под 1251 годом Киракос Гандзакеци. И Батый, утвердившись во власти после вступления на ханский престол его ставленника Менгу, спешил навести порядок в подвластных ему западных областях Монгольской державы: он «судил по справедливости и возвращал каждому, кто просил его, все области, вотчины и владения и снабжал специальными грамотами (ярлыками. — А. К.), и никто не смел противиться приказам его». Киракос приводит сведения о путешествиях к Батыю двух армянских правителей, и в обоих его рассказах Батый предстаёт прежде всего милостивым ханом. Под тем же 1251 годом сообщается о поездке к сыну Батыя Сартаку армянского князя Гасана Джалала, «великого ишхана Хачена и областей Арциха» (нынешний Нагорный Карабах): Сартак «любезно и почтительно принял его и всех, кто был с ним… [и] повёл к своему отцу, [который] оказал ему высокие почести и вернул ему его вотчины… отнятые раньше у него тюрками и грузинами». (Правда, по возвращении в Армению Гасан подвергся нападкам и притеснениям со стороны эмира Аргуна, наместника великого хана в странах Закавказья, и вынужден был отправиться в Монголию, к Менгу. Позднее, в 1261 году, он будет убит по приказу Аргуна, но ещё позже и сам Аргун будет казнён правителем монгольского Ирана ильханом Хулагу.) А в 1254 году к Батыю явился царь Киликийской Армении Гетум I, чьё государство не было завоёвано монголами, но находилось с ними в союзнических отношениях (выплачивая при этом значительную дань и во всём подчиняясь им). «…Когда воцарился Менгу-хан, — рассказывает Киракос, — великий военачальник Батый, носивший титул царского отца (об этом титуле мы поговорим чуть позже. — А. К.), расположившийся и живший с бесчисленным войском в северных областях на берегу великой и бездонной реки, называемой Етиль (Волга. — А. К.)… послал людей к царю Хетуму с приглашением приехать повидать его и Менгу-хана. И тот, боясь его (Батыя. — А. К.), пустился в путь, но тайком и переодетый из-за страха перед соседями своими тюрками… ибо они издавна таили против него злобу за то, что он протянул руку татарам». (Вражда эта началась ещё в 1242 году, после того как царь Гетум, опасаясь вторжения татар, выдал по их требованию укрывшихся у него мать, жён и дочерей сельджукского султана Гийс ад-Дина.) Добравшись до Карса — города, подвластного татарам, Гетум дождался прибытия своих людей и подвоза богатых подарков для Батыя и великого хана и дальше двигался уже с соответствующей его сану пышностью. Его сопровождал посол самого Батыя, армянский священник Барсег, выполнявший различные дипломатические поручения правителя Улуса Джучи. Через Дербентские ворота Гетум направился к Сартаку, а затем к Батыю, и «там ему был оказан большой почёт и гостеприимство». Это было в начале мая 1254 года, а уже 13-го числа Гетум двинулся дальше — в Монголию, к великому хану Менгу, и, преподнеся подарки, также «по достоинству был почтён им». На обратном пути он сам или его люди вновь побывали у Батыя — и вновь остались довольны оказанным им приёмом 10. Путешествие Гетума продолжалось около двух лет и стало важной вехой в истории армянской культуры и особенно армянской географии, а сам царь Гетум снискал славу «армянского Марко Поло», ибо по возвращении на родину рассказал «множество удивительных и неведомых историй… о варварских племенах, которые он видел и о которых слышал»; значительную часть этих историй Киракос Гандзакеци опустил в своём повествовании, «ибо кое-кому они могут показаться излишними». Напомню, что и послы сельджукского султана Гийс ад-Дина остались весьма довольны тем, как принимал их Батый, который «оказывал почёт, так что они стали предметом зависти обитателей мира» 11.
При этом Батый проявлял известную осторожность, стараясь не допускать общения между собой посланцев из разных стран, которые прибывали в его ставку. Об этом сообщает посол французского короля Гильом Рубрук. Сравнивая порядки,
Показательный в этом отношении рассказ о доброте и даже благородстве Батыя приведён в анонимной грузинской хронике XIV века. Отправляясь в первый раз в Орду, правитель Грузинского царства атабек Аваг сильно опасался за свою жизнь и готовился к худшему, ибо он и его спутники двигались «по неведомым путям, никогда прежде не проходимым никем из рода грузин». Когда же они добрались до Батыя, «который в ту пору был главнейшим из каэнов (ханов. — А. К.) и величайшим и превосходительным по благолепию своему», то слуга Авага Давид, сын Иване Ахалцихского, желая уберечь своего господина от смертельной опасности, предложил ему поменяться ролями: «Потому как подступил ты ко племени чуждому и неведомо тебе, что может произойти с нами, я советую тебе притвориться так, будто я являюсь патроном и предводителем твоим, а ты мой слуга. Ежели он волеизъявит умертвить тебя, пусть убиенным буду я, но не ты. Я не думаю, чтобы вместе с господином они убили и слугу». «И так многократными мольбами и упорством убедили Авага поступить сим образом. Когда же вошли к Бато, Аваг пропустил вперёд Давида, будто главного». Однако опасения грузин оказались напрасными, убивать их Батый не собирался: «Узрел их Бато, возрадовался и оказывал им почести в течение многих дней. И как только познали благодеяния Бато и не стало опасности смерти, то в один из дней Бато призвал Давида, а Аваг выступил и пошёл впереди. Увидя это и изумившись увиденным, каэн говорил Авагу: “Ты что, совершенно невежественный?” Но Давид с улыбкой отвечал: “Великий, великий победоносный государь! Он и есть мой патрон, а я слуга его”. И изумлённый каэн спросил о причине такого обстоятельства, о чём тот говорил ему: “Я потому так поступил, великий каэн, что мы несведущи о благородстве твоём и неведомо было нам, что ты нам уготавливаешь. И ежели бы ты изъявил казнить, то казнённым прежде был бы я, а не господин мой”». Вопиющее нарушение порядка и чинопочитания, столь ценимых монголами, не вызвало гнев Батыя, как можно было бы подумать. Напротив, он «изумился этому весьма» и, похвалив Давида, произнёс слова, которые должны были сильно польстить самолюбию его грузинских гостей и всех читателей грузинской хроники: «Ежели род грузинский таков, повелеваю, чтобы среди всех родов, которые пребывают под властью монголов, да будет он лучшим и знатнейшим и сопричислят их к воинству монгольскому, вотчины и имущества их принадлежат им и полагаться на них во всём». «Волю сию он повелел начертать и выдать и решение сие отправил великому Менгу-каэну…» 13
Эта история, несомненно, вымышлена. Но, несмотря на свой легендарный, чисто фольклорный характер, она важна как свидетельство того уважения, которое Батый снискал у подвластных ему народов. И грузинские, и армянские авторы явно противопоставляют «доброго» Батыя «злым» монгольским нойонам, разорителям их родных стран. Справедливости ради отметим, что их собственные страны Батый не разорял — и это, по всей видимости, и объясняет их восприятие Батыя как прежде всего милостивого хана.
В особую заслугу Батыю многие современники ставили его веротерпимость, вообще свойственную монголам. В многоплемённом и многоконфессиональном улусе Батый стремился поддерживать равновесие между различными конфессиями, открыто не оказывая предпочтения ни одной из них. Примечательно, что самого Батыя современники считали то мусульманином, то христианином, хотя на самом деле он был убеждённым язычником, приверженцем культа Неба, почитавшегося монголами. Но многие заблуждались на его счёт. Так, ал-Джузджани полагал, что «Бату втайне сделался мусульманином, но не обнаруживал этого и оказывал последователям ислама полное доверие». По словам персидского автора, под покровительством Бату «мусульмане проводили жизнь привольно. В лагере и у племён его были устроены мечети с общиной молящихся, имамом и муэдзином (скорее здесь всё-таки идёт речь не о Бату, а о его брате-мусульманине Берке. — А. К.). В продолжение его царствования и течение его жизни странам ислама не приключилось ни одной беды ни по его собственной воле, ни от подчинённых его, ни от войска его. Мусульмане туркестанские под сенью его защиты пользовались большим спокойствием и чрезвычайною безопасностью» 14. Мы уже имели возможность заметить, что далеко не все монгольские ханы относились к последователям ислама с подобающей терпимостью. Так что политика Батыя действительно могла восприниматься как исключение. Ещё один персидский историк, Вассаф, напротив, считал Батыя приверженцем христианства (возможно, путая его с сыном Сартаком), но и он тоже отмечал: «Хотя он был веры христианской… но у него не было наклонности и расположения ни к одному из религиозных вероисповеданий и учений и он был чужд нетерпимости…» 15Точнее других выразился Джувейни: Батый «был государем, который не придерживался никакой веры и секты; он их считал только способом познания божества и не был последователем ни одной из сект и религиозных учений» 16.
При этом Батый, по-видимому, понимал значение мировых религий — во всяком случае, в деле управления отдельными частями своей державы. Равновесие между христианами и мусульманами в Улусе Джучи поддерживалось за счёт того, что тем и другим покровительствовали два ближайших к Батыю родича — его старший сын Сартак и брат Берке. Отчасти мы уже говорили об этом. О том, что Берке был мусульманином, хорошо знали во всём исламском мире; по некоторым сведениям, мусульманином был и его брат Беркечар. Рассказывали, что кормилицей Берке была мусульманка, которую к нему якобы приставил ещё отец; ислам он принял при жизни Батыя, по одной версии, в Ходженте, по другой — в Бухаре от знаменитого шейха Сейф ад-Дина Бахарзи. «Некоторые заслуживающие доверия люди» рассказывали ал-Джузджани, что Берке «дважды или более облачался в почётные одежды, присланные ему от халифа, ещё при жизни брата его Бату. Всё войско его состояло из 30 тысяч мусульман, и в войске его была установлена пятничная молитва». «Ислам его был прекрасный», — сообщают о Берке арабские хронисты. Известно, что одним из проявлений его ревности в вере стало истребление христиан в Самарканде во время вспыхнувших в городе волнений между христианами и мусульманами — но это случилось уже после смерти Батыя. По словам Джузджани, Бату относился к Берке «с большим уважением и утвердил за ним командование армией, свиту и уделы». Впрочем, мы уже знаем, что доверие Батыя к брату-мусульманину имело вполне определённые границы, и как только Батыю показалось, что пристрастие брата к его мусульманским подданным приносит ему убыток, он тут же поменял улус Берке, переселив того за Волгу.
Не менее известны были христианские предпочтения Сартака. «Он был совершенным христианином», — писал о нём его современник, армянский хронист Вардан Великий; по словам сирийца-христианина Абу-л-Фараджа (Бар-Гебрея), Сартак якобы был даже рукоположен в сан диакона. Он воспитывался христианами несторианского толка, которых вообще было много среди монголов. Христианами ошибочно считали то Гуюка, то Менгу-хана, то Хулагу; послы Илджидай-нойона, прибывшие в конце 1248-го — начале 1249 года к находившемуся на Кипре французскому королю Людовику Святому, заверяли его, будто Гуюк принял христианство с восемнадцатью царевичами и многими вельможами, что сам Илджидай крестился уже много лет назад и что теперь он намеревается идти на Багдад «отомстить за обиду, нанесённую хорезмийцами Господу Иисусу Христу» 17. И хотя всё это было по большей части ложью, в Европе того времени накопилось достаточно свидетельств о широком распространении христианской веры в среде монгольской знати. Собственно, слухами о христианстве Батыева сына Сартака объяснял своё посольство к монголам Гильом Рубрук. Однако пребывание в ставке Сартака в июле — августе 1253 года заставило его взглянуть на положение дел более реалистично. «Что касается до Сартака, то я не знаю, верует ли он во Христа или нет, — писал Рубрук. — Знаю только, что христианином он не хочет называться, а скорее, как мне кажется, осмеивает христиан» 18. Сартак вёл совершенно тот же образ жизни, что и остальные царевичи; так, Рубрук упоминает шесть его жён, от которых он, естественно, не собирался отказываться. Но, общаясь по большей части с христианами, Сартак, по-видимому, проникся их учением. Это оказалось на руку Батыю, который умело использовал религиозные предпочтения как сына, так и брата. Действуя когда надо через одного, а когда надо — через другого, он мог с наибольшей выгодой для себя достигать желаемого в общении со своими мусульманскими и христианскими подданными. Впрочем, такое «разделение ролей» имело и оборотную сторону. Противопоставляя брата и сына друг другу, Батый сделал их смертельными врагами. Впоследствии, после смерти Батыя, это приведёт к трагической развязке: борьба за власть над Улусом Джучи, осложнённая ненавистью двух главных её участников на религиозной почве, завершится насильственной смертью Сартака, а затем и его преемника (и, вероятно, также приверженца христианства) Улагчи.