Батый
Шрифт:
Возразить на это было нечего. Не получив поддержки со стороны других участников курултая, джалаир вынужден был пойти на попятную:
— В таком случае истина на вашей стороне 52.
И это всё. О каких-либо других эксцессах во время избрания Менгу-хана источники не сообщают. Как всегда, выборы хана завершились пиром, который продолжался неделю. О размахе торжеств свидетельствует тот факт, что в течение недели ежедневно к столу доставлялось по две тысячи повозок с вином и кумысом, триста голов лошадей и быков и три тысячи баранов! Причём Берке настоял на том, чтобы для мусульман, участвующих в празднестве, баранов и прочий скот резали по предписаниям шариата, — никто против этого возражать не посмел.
Историки нередко называют случившееся «государственным переворотом» 53. Доля истины в этом определении есть. Однако надо учесть, что все четыре ветви Чингисидов обладали в принципе равными правами на наследование верховной власти в империи и узурпация её родом Угедея не могла считаться легитимной. А потому более верной представляется другая оценка событий 1249–1251 годов, также сформулированная в исследовательской литературе. Имело место столкновение различных противоборствующих кланов, главы которых по-разному толковали ясу Чингисхана и, исходя из своих интересов, по-разному определяли порядок наследования верховной власти: «Бату-хан в своих действиях представлял принцип родового наследования», тогда как его соперники опирались либо на «принцип передачи власти
Впрочем, первыми за оружие взялись представители дома Угедея.
Заговор царевичей был раскрыт, можно сказать, случайно. Внуки Угедея Ширамун, Нагу и Кутак (сын Карачара) с многочисленной ордой и обозом направлялись в ставку Менгу — якобы для того, чтобы вместе со всеми принести ему присягу 55. Когда они находились в нескольких днях пути от Кодеу-арала, их повстречал некий человек из орды Менгу, искавший пропавшего верблюда. В это время одна из повозок сломалась; оказалось, что она полна оружия. Оружие везли и в других повозках. Отыскавший верблюда погонщик поскакал к Менгу и рассказал ему обо всём. Тут же были приняты необходимые меры. Менгу приказал окружить свою ставку четырьмя кольцами вооружённых людей и направил против Ширамуна и его сообщников значительные силы во главе с Менгусаром и царевичами Мукой-Огулом и Хулагу. Заговорщики же действовали беспечно: не подозревая, что их планы раскрыты, они удалились от основных сил, а потому, когда войска Менгусара окружили их, не оказали никакого сопротивления. В ставке великого хана был устроен суд. Царевичи отговорились тем, что ничего не знали ни об оружии, ни о замыслах своих людей. Им, конечно, не слишком поверили, но пока что решили их не трогать. Во всём обвинили нойонов, которые якобы и замыслили измену; их решено было предать казни. По сведениям Рашид ад-Дина, таковых насчитали 77 человек; Гильом Рубрук называет более внушительную цифру — 300 человек «из более знатных татар». Руководил казнями Менгусар-нойон, возведённый в те месяцы в звание главного судьи всей Монгольской империи. Среди казнённых нойонов оказался и давний враг Батыя Аргасун, сын эмира Илджидая, поставленного Гуюком во главе западных войск. Аргасуна и его братьев «подвергли пыткам», а потом казнили с особой жестокостью — «вбиванием в рот камней». Вскоре на территории современного Афганистана был схвачен и сам Илджидай; его привезли не к Менгу, но к Батыю. Два этих человека испытывали друг к другу взаимную вражду. Армянский хронист Киракос Гандзакеци так рассказывает об этом: «великий начальник» Илджидай находился «на пути к Персии» и «остался там, выжидая, кто же захватит царский престол. Начальники войск, расположенных на востоке, донесли Батыю на него: дескать, тот не хотел, чтобы Батый правил ими, ибо человек он высокомерный, и сказали, что, мол, он не подчиняется также Менгу-хану. Батый приказал привести его к себе; его схватили, закованного привели к хану и безжалостно убили». Иначе передаёт эту историю араб аль-Омари. По его сведениям, Гуюк, начав вражду с Багу и задумав «низложить его», отправил эмира Илджидая (аль-Омари называет его Алджукдаем) «в Арран и другие владения, принадлежавшие Бату, приказав ему схватить тамошних наместников Бату и привести их к нему». Это и было сделано, однако наместники Бату успели сослаться со своим господином и получили от него приказание, в свою очередь, захватить Илджидая. Сторонникам Бату удалось одержать верх; Илджидай был схвачен (по версии аль-Омари, это произошло ещё до смерти Гуюка) и отведён в оковах к Бату. Конец его был ужасен: Бату повелел «сварить его в воде» 56. Что же касается Ширамуна и других царевичей, то их оставили под присмотром брата Менгу Хубилая. Впоследствии Хубилай возьмёт Ширамуна с собой в поход в Китай, но там «не возымеет к нему доверия» и прикажет «бросить в воду», то есть утопить. Нагу тоже будет казнён, а Кутака вместе с совсем уж маленькими сыновьями Гуюка и Нагу вышлют в Туркестан 57. Гильом Рубрук упоминает о том, что «малютка» сын Гуюка (вероятно, младенец Хуку), «который не только не мог быть способен на заговор, но даже и знать о нём, был оставлен в живых, и ему предоставили двор отца со всеми принадлежавшими к нему животными и людьми». Но положение его оставалось плачевным: сопровождавшие Рубрука монголы в страхе не осмелились даже приблизиться к его юрту, хотя и проезжали поблизости от него 58.
Так был разгромлен Улус Угедея. Позднее выказавшие верность новому великому хану сыновья Кудэна, а также Кадан и Мелик-Огул разделят оставшихся женщин и имущество из орд и домов, некогда принадлежавших Угедею.
Бату лично казнил и другого своего давнего врага — внука Чагатая Бури. Расправа над ним стала звеном в разгроме Чагатаева улуса. Бури вместе с Йису-Менгу, его женой Тогашай и эмирами был доставлен в ставку великого хана. Здесь их всех схватили; эмиров казнили сразу, а Тогашай-хатун отдали на растерзание внуку Чагатая, союзнику Менгу Кара-Хулагу. Последний относился к своей тётке с лютой ненавистью: он «приказал растоптать её ногами» (или, как сказано в другом источнике, «раздробить ей кости»), причём сделать это в присутствии мужа, — и тем, как выразился Рашид ад-Дин, «исцелил свою грудь от давней злобы». Обоих же царевичей выдали на расправу Бату. И тот тоже дал волю давно копившейся злобе. К привезённым в его ставку Чагатаидам Бату отнёсся по-разному. Йису-Менгу не входил в число его личных врагов и потому был пощажён. «С разрешения Бату» он «вскоре вернулся домой», рассказывает Джувейни 59(позднее, правда, бывшего правителя Чагатаева улуса всё же казнят, но сделано это будет без всякого участия Бату). Зато Бури ждала страшная участь. «Этот Бури был крайне смел и дерзок, — рассказывает Рашид ад-Дин. — Когда он напивался, он говорил грубости… Однажды… когда он пил вино, то ругал Бату по злобе, которую в душе питал к нему. Когда Бату услыхал об этом, он потребовал его к себе». Менгу поручил выяснение обстоятельств дела Менгусару, и тот, как и следовало ожидать, провёл следствие со всей жёсткостью и решительностью и, исполняя волю великого хана, доставил пленника к Бату. Эту историю слышал и Рубрук, специально наводивший справки о судьбе Бури. Он тоже сообщает о пьяных откровениях внука Чагатая: оказывается, тот «не имел хороших пастбищ и однажды, когда был пьян, стал так рассуждать со своими людьми: “Разве я не из рода Чингисхана, как Бату?.. Почему и мне, как Бату, не идти на берег Этилии (Волги. — А. К.), чтобы там пасти стада?” Эти слова были доложены Бату. Тогда Бату написал его людям,
Как видим, Батый судил Бури вовсе не за участие в заговоре против Менгу. Его вопрос: «Как ты смел называть меня в своём опьянении?» — заставлял обоих участников этой кровавой драмы вспомнить о делах давно минувших, о ссоре в ходе Западного похода, когда Бури грязно оскорблял правителя Улуса Джучи. Спустя двенадцать лет это было предъявлено ему в качестве обвинения! Если Бури действительно был казнён через отсечение головы (а не верить Рубруку у нас нет оснований), то перед нами свидетельство исключительного ожесточения Батыя. Вспомним, что этот вид казни считался у монголов наиболее позорным. В отношении членов «Золотого рода» его вообще не применяли, дабы на землю не пролилась ни одна капля священной крови великого основателя империи. Батый не просто казнил Бури, но сделал это самым унизительным, самым страшным, в глазах монголов, способом, словно отказывая своему врагу в принадлежности к числу потомков Чингисхана.
Вскоре очередь дойдёт и до Йису-Менгу. Когда с основными противниками Менгу будет покончено, великий хан отпустит Кара-Хулагу «с полным почётом и уважением» и подарит ему «становища его деда (Чагатая. — А. К), которые захватил дядя его Йису-Менгу». Кроме того, Кара-Хулагу получит от великого хана ярлык, дающий ему право на убийство дяди. Однако добраться до кочевий Йису-Менгу ему не удастся: в дороге, вблизи Алтая, Кара-Хулагу умрёт (это случится зимой 1252/53 года), и путь продолжит его жена Ургана-хатун. На основании имевшегося у её мужа ярлыка она и казнит Йису-Менгу и сама станет править улусом мужа от имени своего малолетнего сына Мубарек-шаха. Новый великий хан, как и Бату, с крайней неприязнью относился к Чагатаидам. Перс ал-Джузджани писал даже, что в результате его политики «от племени Чагатая не осталось и следов на поверхности земли, кроме одного-двух сыновей Чагатая, которые удалились в Китай». И хотя это несомненное преувеличение, историки подтверждают, что ни один взрослый представитель Чагатаева рода не сохранил своё положение при Менгу: Кара-Хулагу умер своей смертью, а остальные «были или убиты, или сосланы; их малолетние дети были воспитаны в орде великого хана и только впоследствии, при Хубилае, частью вернулись в свои родовые владения» 61. Б'oльшая часть Улуса Чагатая была поделена между Менгу и Бату, так что в последние годы жизни Батый распоряжался во многих городах Мавераннахра — Ходженте, Бухаре и других. Восстановить разгромленный улус удастся лишь внуку Чагатая Алгу, сыну Байдара. Примечательно, что винить в случившемся он будет не Менгу, а Батыя и его брата Берке, бывшего тогда рядом с великим ханом и, вероятно, распоряжавшегося расправами. Спустя несколько лет, во время междоусобной войны между Золотой Ордой и государством ильханов, Алгу начнёт войну с Берке «за то… что Менгу-хан, подученный им, истребил весь его род» 62.
Особую ненависть великий хан испытывал и к вдове Гуюка Огул-Каймиш. Сразу после открытия заговора Ширамуна Менгу-хан направил гонцов к ней и её сыну Ходже-Огулу, требуя, чтобы те незамедлительно прибыли к нему:
— Если вы не участвовали в заговоре с теми людьми, то для вас счастье будет в том, что вы поспешите к высочайшей особе каана.
Ходжа хотел было казнить гонца, но вовремя опомнился и, по научению жены, явился к хану. Там он вёл себя уже по-другому: полностью раскаялся, изъявил покорность и был прощён; ему даже назначили юрт на реке Селенге, близ Каракорума. Что же касается Огул-Каймиш, то она проявила строптивость и не захотела признавать избрание Менгу. А потому отослала гонца обратно, выговорив великому хану:
— Вы, царевичи, обещали и дали обязательство в том, что царская власть всегда будет принадлежать дому Угедей-каана и что никто не будет противодействовать его сыновьям, а теперь вы не держите слова!
Это привело Менгу в ярость. Он приказал схватить Огул-Каймиш и привезти, зашив обе её руки в сыромятную кожу. Суд над ней и её невесткой, матерью Ширамуна Кадакач-хатун, устроили в ставке Соркуктани-беги. Когда Менгусар, обнажив царицу, потащил её на суд, Огул-Каймиш воскликнула:
— Зачем другие смотрят на тело, которое никто, кроме государя, не должен видеть?!
Цариц обвинили в том, что они «совершали чародейские жертвоприношения» и колдовством погубили «всю свою родню». Обеих «бичевали раскалёнными головнями, чтобы они сознались», а затем, признав виновными, утопили, завернув в кошму. Казнены были и многие эмиры из ставки Гуюка и Огул-Каймиш. Репрессии расширялись, захватывая новые области Монгольской державы. «Так как по углам ещё оставались кое-какие смутьяны, а вызов их был затруднителен и долго бы тянулся», Менгу отправлял в войска отряды верных ему нукеров, дабы те производили расследование на местах и «всякого, кто участвовал в заговоре», казнили. Особенно свирепствовал Менгусар-нойон. После его смерти, случившейся зимой 1253/54 года, великому хану пришлось издавать специальный ярлык для его сыновей, дабы защитить их от ненависти и жажды отмщения. «Что касается тех, кому полагалась казнь, то Менгусар всегда казнил их в соответствии с законами», — утверждал Менгу. Но всеобщее озлобление трудно удержать в рамках закона: казнили и тех, кто действительно был замешан в заговоре, и тех, кто когда-либо высказывал сомнение в справедливости отстранения сыновей и внуков Угедея от власти или просто сочувствовал им. Впоследствии один из активных участников событий, главное действующее лицо курултая 1251 года Хубилай, ставший великим ханом и вступивший в междоусобную войну со своим братом Ариг-Бугой, будет вспоминать о массовых расправах начала царствования Менгу: «В век Менгу-каана тогдашние эмиры ничем не согрешили против него даже в мыслях и не было большой смуты. Людям известно, какая кара и возмездие постигли их только за незначительное сопротивление, которое они замышляли» 63. Весьма красноречивое признание!
Репрессиями на западе Монгольской державы руководил Батый. Он не ограничился тем, что отрубил голову Бури и заживо сварил в кипятке Илджидай-нойона. Со стороны вообще казалось, что всё происходящее — дело его рук и проявление его воли. Армянский хронист Киракос Гандзакеци так писал об этом: когда Батый, приехав с севера в Монголию, посадил на престол Менгу-хана, то «некоторые из его родственников были недовольны этим, так как надеялись либо воцариться самим, либо посадить на престол сына Гуюк-хана по имени Ходжа-хан (известие не вполне точное, но свидетельствующее о том, что армянский автор хорошо разбирался во внутриполитической ситуации в Монголии. — А. К.), однако не решались открыто высказывать своё недовольство». И только после того, как Батый «вернулся к своему войску, они стали выражать возмущение Менгу-хану и начали крамолу. Батый, услыхав об этом, приказал убить многих из сородичей своих и знати…». Правда, в отдельных случаях он, как мы видели, мог проявлять и милость к осуждённым. Случай с Йису-Менгу был не единственным. Когда, например, в Бишбалыке был казнён глава уйгуров, обвинённый в намерении перебить всех мусульман в местной мечети (и будто бы получивший на то соизволение правительницы Огул-Каймиш), то вместе с ним на казнь были осуждены двое вельмож: один был помилован ради Соркуктани-беги, второй — ради Батыя 64. В другой раз была сохранена жизнь некоему Тенгиз-гургену, женатому на дочери Гуюка, но бывшему в отдалённом родстве с одной из сестёр Батыя. Когда «род Гуюк-хана и некоторые эмиры замыслили измену, — рассказывает Рашид ад-Дин, — …Тенгиз-гургена также обвинили и так избили палками, что с его бёдер спадало мясо». Однако дочь Гуюка «попросила пощадить его», и — несомненно, с ведома Бату — «ей подарили его» 65.