Баудолино
Шрифт:
Баудолино перевел, евнух отвечал, что счастлив сопровождать своих поимщиков на край света, и задал вопрос, а что потом станет с ним. Его заверили, что в Константинополе отпустят куда глаза глядят. — Да поворачивайся, — рявкнул Поэт, — а то смердит в твоем курнике невыносимо.
И тем не менее они проканителились добрый час с ремнями и застежками. Каждый хорошо подвязался к хищному пернатому. У Поэта с пояса свисал еще один гуж, к нему прицепился евнух. Оставалось обработать Гавагая, бывшего начеку в коридоре и глядевшего за угол, не заявится ли кто в неподходящий момент.
Заявились. Стражникам стало непонятно, отчего эти заключенные, посланные с кормом на птичник, никак не возвращаются. В конце коридора показалась свора псиглавцев, беспокойно гавкавших. — Собачья голова бежишь! — прокричал Гавагай. — Вы летишь сей же час!
— Сей же час черта с два, — буркнул Баудолино. — Беги, мы тебя успеем примотать тесемками.
Это было неправдой, что понимал и сам Гавагай. Уйди он от угла, псиглавцы
Тем временем Поэт решительно щекотнул под горлом евнуха кинжалом; тот, увидев первую кровь, быстро сообразил, чего хотят от него, и хоть двигаться в обвязке было несподручно, все-таки выставил раму, запиравшую клеть. Видя гибель Гавагая, Поэт проорал: «Кончено, давай, давай!» Евнух отдал приказ птицам рухх, и те ринулись в отверстие и взмыли в небо. Собакоглавые вбежали в клеть в тот самый момент, тут на них кинулись прочие птицы, обозленные суматохой, и пошли долбасить клювами.
Наши шестеро плыли в открытом небе. — Он и вправду дал команду на Константинополь? — громко спросил Поэт у Баудолино. Баудолино кивнул. — Тогда он не нужен, — произнес Поэт. Чиркнул по гужам, удерживавшим в воздухе евнуха, и тот сорвался в пропасть. — Легче будет лететь, — сказал Поэт. — Это им за Гавагая.
— Так мы парили, государь Никита, над скудными низменностями, через которые, как шрамы, пролегали рваные и пересохшие бог знает как давно реки, над возделанными полями, озерами, лесами, ухватившись за лапы своих птиц, поскольку боялись, что порвутся постромки. Сколько времени летели, я не в силах был подсчитать, и ладони покрылись язвами. Под ногами проплывали то песчанистые пустоши, то плодородные почвы, то луга, то горные отроги. Мы летели в близости солнца, затененные долгими крыльями, рассекавшими воздух над головой. Я не знаю, сколько это продлилось, днями и ночами, на высоте, куда ангелам путь заказан. Вдруг перед нами открылся уголок пустыни, а в нем десять отрядов, спешивших по своему делу, так казалось сверху (если только это были не муравьи). Рабби Соломон вдруг стал кричать, что это десять отыскиваемых колен и ему надо к ним присоединиться. Он пытался погнать вниз свою рухх, направляя лапы, как переставляют парус за конец или руль за румпель. Но птица только злилась, выдергивала лапы из его рук и норовила цапнуть за голову. Соломон, кончай дурить, кричал ему Бойди, это не твои, это какие-то побродяги тащатся своей дорогой! Дохлое дело. Во власти мистического безумия Соломон вихлялся так отчаянно, что развязались его постромки, и он упал, нет, точнее сказать, улетел с распахнутыми объятиями, пронизывая небеса, точно ангел Творца Благословенного, Его Святого, но только это был ангел, нисходящий на обетованную землю. Мы видели, как он уменьшается, пока его фигурка не слилась с тельцами муравьев вдалеке внизу.
Прошло еще сколько-то, и птицы рухх, исполняя полученный приказ, долетели до Константинополя, до сверкающих на солнце куполов. Спустились как надо, путники отвязались от своих строп. Какой-то человек, видимо сикофант Алоадина, приблизился к ним, удивляясь многочисленности гонцов. Поэт улыбнулся ему, вынул меч и нанес тому удар плашмя по голове. — Благословляю во имя Алоадина, — кротко сказал он, пока тот валился, как мешок, им под ноги. — Кыш, вы все! — шуганул он птиц. Те, похоже, поняли по голосу, поднялись в воздух и пропали.
— Мы дома, — сказал счастливый Бойди, который был за тысячу миль от своего дома.
— Надеюсь, друзья генуэзцы еще где-то тут, — сказал Баудолино. — Пошли искать.
— Увидите, как отлично пойдут здесь головы Крестителя, — сказал Поэт, внезапно молодея на глазах. — Тут мы среди христиан. Потеряли Пндапетцим, но можем завоевать Константинополь.
— Не знал он, — пояснил Никита с грустной улыбкой, — что некоторые христиане уже занимаются тем же.
37
Баудолино умножает сокровища Византии
Только мы вознамерились перебраться через Суд в город, как поняли, что налицо самое поразительное, какое только может быть, положение. Город не был в осаде, потому что неприятели, хоть и стояли кораблями на рейде, сами были расквартированы в Пере и перемещались по городу. Город не был и захвачен, потому что о бок с крещатыми завоевателями ходили люди императора. В общем, крестоносцы были в Константинополе, но Константинополь не был их. Мы разыскали товарищей-генуэзцев, тех самых, у которых потом ты спасался, и те тоже не могли объяснить толком, ни что происходило, ни что собирается произойти.
— Да нам самим было не понять, — вставил Никита со вздохом. — А ведь мне когда-нибудь
— Об этом меня генуэзцы оповестили сразу. Положение было еще сложнее, потому что брат Исаака стал Алексеем Третьим, но имелся еще и Алексей сын Исаака, он сумел убежать, он отправился в Зару, уже захваченную веницейцами, и попросил пилигримов-латинян посадить его на отцов трон, в награду суля подспорье в овладении Святой Землей.
— Легко сулить, что не твое. Алексей же Третий в то время смекнул, что империя в опасности. До тех пор, хотя зрение у него как раз было, он заливал глаза хуже слепца: тунеядствовал, окружал себя мздоимцами. Ты подумай, до того дошло, что, когда он хотел строить военные корабли, он не смог добиться от блюстителя царских запасников разрешения на рубку леса. А Михаил Стрифн, адмирал его армии, втихую продавал паруса и снасти, штурвалы и всякий такелаж с имевшихся кораблей, дабы пополнять собственные карманы. В Заре молодого Алексея разные народы приветствовали как императора, и к июню прошлого года латиняне появились тут у нас, прямо перед городом, сто десять галей и семьдесят военных кораблей, на их борту тысяча оружных дворян и тридцать тысяч солдат, щиты по бортам, штандарты по ветру, гонфалоны на ютах и полубаках, четким строем, как на парад, через весь пролив Святого Георгия и с командой трубить почти в сто пар бронзовых и медных труб и бить в барабаны и кимвалы, а наши стояли на стене и глядели на это зрелище. Кинули в них несколько булыжников, но все больше для порядка, не на поражение. Только после того как латиняне причалили к берегу напротив Перы, этот малоумный Алексей выпустил на них имперскую армию, и вдобавок тоже, по примеру тех, парадом. Видать, наши константинопольские все никак не могли прочухаться. Ты, конечно, знаешь, что проход в Суд, он же — Золотой Рог, перегораживается цепью от берега до берега. Так вот, эту цепь наши совершенно не охраняли. Те без труда разорвали ее, вошли в порт и высадили свою армию прямо под императорским Влахернским дворцом. Наша армия ей выступила навстречу из стен, возглавляемая императором, дамы взирали с эскарпов и отмечали, что наши воины совсем как ангелы и что их дивная броня очень ярко сияет на солнце. Все начали подозревать, что дела не так чудесны, лишь после того, как император, не подумавши сражаться, повернул назад в город. А еще через пару дней все уже совсем хорошо все поняли, когда венецианцы атаковали стены города с моря, вскарабкались на них и подожгли дома, стоявшие у стен. Горожане много поняли после первого пожара. Знаешь, что сделал тогда Алексей Третий? Он нагрузил ночью того дня десять тысяч золотых на корабль и покинул город.
— И на трон снова сел Исаак.
— Да, но Исаак был стар и притом без глаз. Латиняне намекнули ему, что на одном с ним троне должен сидеть и сын, звавшийся теперь Алексеем Четвертым. С этим молодцом латиняне договорились о многом, что нам было неизвестно: что Византийская империя возвращалась в подчинение католической римской церкви, что василевс должен был выплатить пилигримам двести тысяч серебряных марок, продовольствовать их целый год, выставить десять тысяч конников для броска на Иерусалим и на свой счет организовать полутысячный гарнизон в одном из городов Палестины. Исаак заметил, что не хватало денег в имперской казне, что вряд ли было возможно принудить клир и прихожан с бухты-барахты вдруг возвратиться под руку римского папы… Так начался фарс, продолжавшийся месяцы. С одной стороны, Исаак и его сын, дабы разжиться деньгами, обирали православные церкви, вырубали топорами образа Спаса, выдрав ризы, швыряли иконы в огонь, а все серебряное и золотое переплавляли. С другой стороны, латиняне, засевшие в Пере, хозяйничали по ту и эту сторону гавани, садились за стол с Исааком, везде нахальничали и никуда не собирались отчаливать. Прежде, говорили, пусть им положенное заплатят. Сильнее прочих настаивал на выплатах дож Дандоло с венецианцами, по сути же, я думаю, они здесь жили как в раю и роскошествовали на нашем иждивении. Не насытившись грабежом одних христиан и чтоб отдалить обвинения, зачем они медлят и не меряются силой с сарацинами в Иерусалиме, латиняне пошли очищать квартиры константинопольских сарацин, премирно себе обитавших, и от этих-то стычек занялся второй страшный пожар, в котором я потерял наилучшую из моих резиденций.