Баудолино

Эко Умберто

Не оборачиваясь, она бросилась в лес, не сказав ему более ни слова.

— Сударь Никита, тогда я заметил, что влюблен, как я не был влюблен никогда, но что я снова влюблен в единственную женщину, которая моей быть не могла. Первая из-за высокопоставленного положения, вторая из-за безвременной смерти, и, наконец, эта последняя из-за того, что обрекла себя на спасение Бога. Я уехал оттуда, возвратился в город и гадал, стоит ли мне приезжать опять. И почти с облегчением узнал на следующий день от Праксея, что на взгляд жителей Пндапетцима я выглядел самым авторитетным Волхвоцарем, пользовался доверием Диакона, и именно меня Диакон назначает командующим над армией, которую до сих пор Поэт так усердно подготавливал. Я не мог уклониться, разброд в волхвовском стане создал бы невозможное положение перед горожанами, а горожане тем временем со страстью отдавались подготовке к войне, так что я вынужден был согласиться, в частности пред лицом исхиаподов, паноциев, блегмов и прочего народа, к которому я уже успел искренне привязаться.

В частности, подумал я, занявшись новою обязанностью, я забуду, что оставил в лесу. Два дня были целиком посвящены всяким хлопотам. Но я мучился, голова была занята другим, я был в ужасе от мысли, что Гипатия снова пришла на озеро, не нашла меня, сделала вывод, что ее побег меня раздражил и что я решил не видеться никогда с нею. Я отчаивался, полагая, что она отчаялась и сама решила не видеться со мной. В этом случае я ринулся бы по ее следам, верхом доскакал бы до того места, где жили гипатии, чего бы я только не сделал, я бы похитил ее, я бы нарушил мир всего сообщества, я бы смутил ее невинность и дал бы понять то, чего понимать ей не следовало, или же нет, я нашел бы ее в полном увлечении миссией, после отторжения того, что было мигом, инфинитезимальным мигом мирской, земной страсти? Да и миг, был ли он? Вновь и вновь переживал я каждое ее словечко, каждое движение. Дважды при описании Бога она употребила для сравнения нашу встречу, но может быть, только из-за ребяческого, совершенно невинного желания подыскать понятный для меня пример в своем изложении? Два раза она трогала меня, но так же точно она тронула бы подсолнух. Мой рот, когда коснулся ее руки, побудил ее дрожать всем телом, это точно. Но это было естественно: ни одни мужские уста никогда ее не касались, и для нее это было как оступиться в лесу о корень и потерять на мгновение ту степенность, которой ее обучали; момент прошел, она больше не думает обо мне… Я обсуждал со всеми военные вопросы, мне надлежало решить, куда же будем посылать нубийских солдат, а я не понимал, где нахожусь. Мне следовало избавиться от муки, мне следовало узнать… Для этого я решился вверить свою жизнь и ее жизнь кому-то, кто мог бы послужить связным. Я не раз имел уже случай убедиться в надежности Гавагая. Я тайно побеседовал с ним, заставив прежде многократно поклясться, и сообщил ему как можно меньше, но достаточно, чтоб он отправился к озеру и ждал. Славный исхиапод был действительно великодушным, умным и очень сдержанным. Спрашивал он мало, понял, вероятно, много, два дня возвращался на закате, докладывал, что не встретил никого, и удручался, видя, как кровь отливает от моих щек. На третий день он явился с одной из знаменитых улыбок, растягивавших лицо от уха до уха, и сказал, что, мирно возлежа, как под зонтиком, под своей знаменитой ступнею, он увидел то самое создание. Она сама подошла, доверительно и поспешно, будто бы кого-то ждала. Она с волнением приняла мое сообщение («Думаешь, она сильно хочешь видеть тебя», — присовокупил Гавагай, лукаво понизив голос) и попросила передать, что она будет ходить на берег каждый день, каждый день («Повторяешь два раза»). Надо так понимать, пояснил Гавагай с неискренней наивностью, что она очень уж заждалась пришествия Волхвов. Мне пришлось задержаться в Пндапетциме на целый следующий день, но я выполнял полководческие обязанности с таким рвением, что ошеломил Поэта, который знал, до чего мне претит всякая война; мне удалось зажечь своим пылом всю армию. Казалось, я властелин мира, я был готов выйти не дрогнув навстречу сотне гуннов. На второй день я вернулся, трясясь от страха, в условленное место.

34

Баудолино встретил настоящую любовь

— В дни ожидания, сударь Никита, я ощущал противоречивые чувства. Сгорал от желания ее видеть, опасался, что больше не увижу, воображал ее жертвой тысячи опасностей, в общем, все переживания, свойственные любви, кроме ревности.

— А ты не думал, что Матерь может отправить ее к производителям?

— О, это меня не озаботило ни разу. Может, всецело ей принадлежа, я полагал, что и она принадлежит мне настолько, что не отдастся никому. Впоследствии я размышлял об этом и пришел к выводу: настоящая любовь не допускает ревность. При ревности подозрительность, страх и клевета становятся между любящим и любимой. А святой Иоанн сказал, что настоящая любовь изгоняет всякие страхи. Я не чувствовал ревность, только каждую минуту хотел вспомнить ее лицо, и у меня не получалось. Я помнил, каково было смотреть на ее лицо, но я не помнил лица. А ведь все встречи я только и делал что глядел на нее, все глядел и глядел…

— Я читал, так бывает с тем, кто очень крепко влюблен, — ответил Никита в замешательстве, ему самому не привелось пережить такую всепоглощающую страсть. — А с Беатрисой, с Коландриной?

— Нет, так я не изводился. Думаю, что Беатриса воплощала для меня саму идею любви, не требовалось лица, и даже казалось кощунством воссоздавать телесные черты. Что же до Коландрины… Я понял, уже когда с Гипатией, что раньше это была не страсть, а милота, и нежность, и очень сильная привязанность, все что я бы мог чувствовать, боже мой, к дочери или же к младшей сестре. Думаю, со всеми влюбившимися происходит то же: в те дни я был уверен, что Гипатия первая женщина, которую я по-настоящему любил, и безусловно это было так, и так останется навсегда. Тогда я понял, что настоящая любовь обитает в тайном кабинете сердца и там живет в покое и почти никогда не возлегает на ложа воображения. По этой причине столь трудно воссоздать плотские формы отсутствующей возлюбленной. Только

прелюбодейство, которому заказан путь в тайные помещения сердца, чья пища — сладострастные фантазии, способно воссоздавать подобные образы.

Никита молчал, с трудом справляясь со своей завистью.

Свидание их было робким и растроганным. Ее глаза сияли от счастья, но она целомудренно потупляла их. Они сели в мураву. Акакий спокойно пасся поодаль. Вокруг цветы пахли сильней, чем всегда, у Баудолино было чувство, будто он только что хватил бурка. Он не осмеливался говорить, но решил разорвать тишину, потому что мощь этого молчания грозила вынудить его к нескромным действиям.

Он только теперь понимал, отчего, как ему и предсказывали, настоящие влюбленные при первой любовной беседе бледнеют, трясутся и чувствуют немоту. Это происходит потому, что любовь, господствуя в двух царствах, природном и душевном, отвлекает на себя все силы, все, что двигается в них. И когда настоящие влюбленные сходятся, любовь настолько овладевает ими, что приводит в смущение и оцепенение все функции тела, как физические, так и душевные. Поэтому язык отказывается говорить, глаза отказываются видеть, уши не слышат, и каждая часть уклоняется от своего долга. Создается положение, при котором, если любовь чересчур долго промешкает в глуби сердца, обессиленное тело угаснет. Однако сердце вдруг, не умея стерпеть внутреннего жара, все же выталкивает наружу страсть и дает возможность телу возобновить работу. Тем самым к влюбленному возвращается способность речи.

— Так значит, — молвил Баудолино, не стараясь передать ни что он чувствовал, ни до чего догадывался, — все жуткое и прекрасное, о чем ты мне поведала, вы унаследовали от Гипатии…

— О нет, — отвечала она. — Я ведь сказала, что наши прародительницы, когда бежали, позабыли все то, что им преподала Гипатия; все, кроме обязанности познавать. Лишь медитация постепенно и все глубже дает возможность разведывать, истину. В течение тысяч и тысяч лет каждая из нас размышляет об окружающем мире, а также о том, что ощущает у себя в душе, и наша осведомленность день за днем обогащается, и труд до сих пор не окончен. Может быть, в том, что я тебе говорила, нашлось место вещам, которые мои подруги еще не осознали, а я осознавала по мере того, как объясняла тебе. Так каждая из нас обретает мудрость, обучая подруг тому, что чувствует сама: учится учительствуя. Наверное, не будь тебя со мной, я бы не смогла прояснить сама для себя некие темы. Ты мой демон, мой благоприятный архонт, Баудолино.

— Да все ли твои подруги так ясны и красноречивы, как ты, моя нежная Гипатия?

— О, я последняя из всех. Нередко надо мной смеются за то, что я не умею выразить, что чувствую. Мне предстоит еще расти, кто спорит? Но в эти последние дни я ходила гордо, ведь я владела секретом, который они не знают, и даже почему-то предпочла секрет сохранить. Не понимаю, что со мной, похоже… похоже, мне легче говорить с тобою, чем с ними. Как думаешь, это дурно, нелояльно по отношению к ним?

— Лояльно по отношению ко мне.

— С тобой легко. Думаю, тебе я рассказала бы, чем полно сердце. Хотя я не вполне еще убеждена, что это правильно. Знаешь, что происходило со мной, Баудолино, в эти вот дни? Мне снились сны о тебе. Когда я просыпалась, я думала: день замечательный, из-за того что где-то есть ты. Потом мне начинало казаться, что день отвратительный, из-за того что я не вижу тебя. Странно. Смеяться хочется при удовольствии, плакать хочется при страдании, а мною владеют и слезы и смех одновременно. Может, я заболела. Но это прекрасная болезнь. Правильно ли любить свою болезнь?

— Это ты здесь учительствуешь, моя нежная подруга, — улыбался Баудолино. — Не спрашивай меня, ибо я, кажется, заболел тем же.

Гипатия протянула руку и опять погладила его шрам. — Ты — это все хорошее, Баудолино, тебя приятно трогать, будто Акакия. Коснись и ты меня, может, оживится та искра, которая теплится во мне и мне неведома.

— О нет, любимая, я опасаюсь тебя поранить.

— Коснись тут за ухом. Да, так, еще… Может, посредством тебя возможно вызвать бога… У тебя где-то должен быть знак, связующий тебя с вышним…

Она проникла руками под его платье, погладила грудь, прижалась и втянула его запах. — Ты пахнешь травой, вкусной травой, — сказала. Затем: — Какой же ты приятный и мягкий, как юное животное. Ты юн? Мне непонятно, какого возраста человеки. Юн ты?

— Юн, любимая, я только вот начинаю рождаться.

Теперь он почти неистово гладил ее волосы, она охватила руками его затылок, потом начала касаться языком его лица, ласкала языком, как коза ласкает козленка, смеялась, упершись глазами в его глаза и приговаривая, что он весь соленый. Святым Баудолино никогда не был. Он сжал ее и нашел губами ее губы. Она испуганно и удивленно простонала, пытаясь вырваться, потом подалась. Рот ее был исполнен персикового, абрикосового вкуса. Язык толчками отвечал его языку, впервые пробуя его.

Баудолино отдалил ее, не от стыдливости, а чтоб сбросить все, чем был укрыт. Она увидела его мужское естество, потрогала, почувствовала его жаркую живость и сказала, что его хочет. Было понятно, что ей самой неведомо, каким образом хотеть; но лесные, родниковые силы подсказывали ей, как быть. Баудолино новыми поцелуями спустился от губ и шеи к плечам, тем временем тихо отводя ее платье и всем лицом лаская ее грудь, руками же продолжал сдвигать ее одежду по бедрам и узнавать маленький крепкий живот, нежный пупок, а затем он повстречал прежде, чем ожидал, то опушение, которым, видимо, укрывалась ее тихая тайность. Она лепетала: мой Зон, ты мой Тиран, моя Пропасть, Огдоада, Плерома…