Баудолино
Шрифт:
Переливаться от багреца, от кровавика с киноварью до стальной искристой черноты атрамента, от желтизны аурипигментной зерни к пронзительной оранжевости, от лазури армения к белизне обызвествленных ракушных черепков и к прозелени малахита, от блистающего серебряка к постепенно бледнеющему шафрану, от режущего глаз реальгара к высморку зеленоватой земной слизи, то иссыхающей в бледноту хризоколлы, то расцветающей всеми оттенками изголуба-фиолетового блеска; сверкать сусальным золотом, червцом, пережженными белилами, алеть смолянистым сандараком, играть оттенками седого мела и прозорливой чистотой алебастра.
Ни один из людских голосов не мог бы различиться в этом лязге и ни один из путников не
Ни Баудолино, ни друзья не знали, сколько протекло времени в том созерцании ярящегося провала, томленья, борьбы и поражения реки. Но времени, наверное, прошло немало, на землю сошел закат пятницы, то есть явилась суббота, и вдруг, рывком, как по неведомой команде, река задубенела будто в трупном столбняке и весь взрывной водоворот на дне пучины вдруг замер в полной обездвиженности, в беззвучии, неожиданно и страшно вдруг воцарившемся над пластовой поверхностью насыпи.
Они ожидали, что во исполнение знаменитого рассказа на берегах тотчас взвихрится пламенная стена. Но не произошло ничего такого. Река молчала. Коловращение частиц, витавших прежде в воздухе над нею, с течением времени утихло. Пылинки осели на сухое русло. Ночное небо очистилось и выявились блистающие звезды, до той поры скрывавшиеся в мути.
— Вот так и разучаешься доверять всему, что болтают, — изрек на это Баудолино. — Народ, как выясняется, выдумывает огромное количество несуразиц. Слышь, Соломон, это ведь вы все сочинили, иудеи, чтобы удерживать христиан подальше от этого интересного места.
На те слова Соломон не отвечал, поскольку был остро мыслящим мудрецом и уж догадывался, каким манером Баудолино решил переправлять его через брод. — Я спать не собираюсь, — выпалил он на все речи.
— Ну что ты, — безмятежно ответил Баудолино. — Отдохни тут, пока мы поищем брод.
Соломону хотелось бежать прочь от них, но в субботу он не имел права ни скакать верхом, ни тем более карабкаться на горные кручи. Так он сидел, не емля сна, всю ночь, колотя себя по черепу кулаками и проклиная собственную судьбу и бесчестных гоев.
На утренней заре, когда остальные путники решили наконец для себя, какой дорогой они пройдут без малейшего риска, Баудолино возвратился к Соломону, послал ему все-понимающую и дружескую улыбку и стукнул крупным костылем в ямку за ухом.
Так получилось, что Рабби Соломон, и только он среди сынов Израиля, во сне перенесся через Самбатион, хотя дело было в субботу.
29
Баудолино попадает в Пндапетцим
Перебраться за Самбатион само по себе не означало достичь земли Пресвитера. Это попросту значило, что они покинули пределы изведанной земли, куда доходили самые смелые путешественники. Действительно, нашим товарищам пришлось идти еще много дней, да по пересеченной местности, не уступавшей в крутизне берегам каменной реки. Затем пошла долина, которая никак не хотела закончиться. На горизонте наблюдались достаточно низкие возвышенности, но то и дело там над холмами торчали пики, похожие на пальцы. Своею остротой и тониной они напомнили Баудолино очертания Пиренейских Альп, когда, будучи отроком, он огибал их западную окраину путем из Италии в Германию. Но здешние были выше и величественней тех.
Этот рельеф, однако, находился на самой кромке окоема. По долине же кони двигались с заметными трудностями, поскольку везде произрастала такая пышная и буйная трава, что дол походил на колосящуюся ниву,
Пересекая поляну, похожую на остров в травном море, они увидели: на отдалении, и только в одном месте, поверхность не колыхалась согласно очерку волн, а шевелилась неравномерно, как если бы там в глуши пробегал кто-нибудь, ну, скажем, очень солидного размера кролик, и рассекал гущу травы при беге, выписывая такие замысловатые кривые и с такой скоростью, на которую ни один кролик не способен. Поскольку наши путники зверей видали и перевидали, и большей частью таких, что никак не вызывали доверия, все натянули поводья и приготовились к новому бою.
Змеистый след приближался и было слышно шуршание шевелимых ковылей. На окраине лога расступились наконец густые травы и из них выглянул некто отводивший ковыль руками, как шторы.
Руки-то у него, безусловно, были. А вот что касается ног, то нога была одна. Причем не от калечества, совершенно наоборот: эта нога была пристроена к туловищу таким образом, что для другой не полагалось места. Так на единственной ступне он непринужденно себе и несся, надо думать — с рождения привыкший. Даже когда он припустился к ним навстречу, они никак не могли распознать: прыгает ли он или шагает, то есть делает ли его нога поступательное движение вперед, или колебательное, взад и вперед, как две ноги человека, чтоб каждый шаг вперед был мощнее, чем шаг назад? Из-за ошеломительной скорости не удавалось различить отдельных движений: так в конском беге никто никогда не может определить, бывают ли моменты, когда все четыре копыта коня оторваны от земли, или же в каждый отдельный миг на землю опираются по меньшей мере два копыта.
Когда существо застыло как вкопанное перед ними, они разглядели, что ступня была вдвое больше человечьей, гармоничной формы, с квадратными ногтями и пятью одинаковыми пальцами, короткими и прямыми.
Что до всего остального, одноногий был по росту как десяти или двенадцатилетний ребенок, то есть доходил нашим товарищам до пояса. Аккуратная голова была покрыта желтыми жесткими волосами, круглые глаза смотрели по-коровьи, нос был невелик и кругл, широкий рот растягивался до ушей и обнажал в улыбке (конечно, это была улыбка) здоровые красивые зубы. Баудолино с прочими узнали его мгновенно, поскольку немало читали и слышали про таких: исхиапод! С другой стороны, они ведь сами и поместили исхиаподов в письмо Пресвитера Иоанна…
Исхиапод снова заулыбался, воздел горе руки, соединив их над головой в знак привета, и выпрямившись, как статуя, на своей единственной ноге, произнес что-то вроде: — Алейхем саби, Яни кала бенсор.
— Подобных речей я еще не слыхивал, — сказал Баудолино. Потом обратился к тому по-гречески: — На каком языке ты изъясняешься?
Исхиапод ответил тоже на греческом, хотя достаточно корявом: — Я не знаешь, на каком языке я изъясняешься. Я думаешь, вы иноземец, говоришь на языке иноземца. Но вы говоришь как Пресвитер Иоанн и его Диакон. Я приветствуешь вас, я Гавагай, будешь полезен.
Увидев, что Гавагай безобиден, более того, дружелюбен, Баудолино и друзья спешились и сели на землю, пригласили его присоединиться и стали угощать тем немногим, что у них оставалось. — Нет, — отказался исхиапод. — Я благодаришь, я уже много ешь нынче утром. — Потом он проделал то, что по всем описаниям делают исхиаподы: лег на землю, задрал ногу и прикрылся ею для тени, а руки сунул под голову и снова блаженно улыбнулся, будто лежал под опахалом. — От бега отдыхаешь в прохладе. А вы кто будешь? Эх, быть бы вас дюжине, тогда скажешь: вернулась святая дюжина Волхвов, вместе с мавром. Эх, жаль вас только одиннадцать.