Баудолино
Шрифт:
Потом Диакон догадался все же, что и гостям угодно узнать хоть что-нибудь, и он сказал, что, наверно, после стольких веков отсутствия им уж неясно, какой дорогой возвращаться в державу, откуда они, по преданию, вышли; вдобавок за минувшие столетия земной трус и другие преображения местности сказались на виде гор и долин. Он объяснил, что крайне затруднительно преодолеть ущелье и пересечь гать. Предупредил, что начинается сезон дождей и что не выйдет продолжить путешествие сразу же. — Вдобавок мои евнухи, — сказал он, — должны сперва отправить гонцов к моему отцу, предупредить о вашем появлении, и оные должны возвратиться с его согласием на то, чтобы вы пришли. Дорога неблизкая, все вместе займет не менее года. А вы должны ждать, пока не объявится потерянный брат. Хочу известить: вам будет оказан прием, соответствующий вашему чину. — Все это произносилось до того механически, что больше всего напоминало свежезаученный урок.
Гости справились, а в чем состоит роль Диакона Иоанна и какова его история. Ответ был таков: во времена оны, всего вероятнее, бытовало нечто иное, но после отхода Волхвоцарей уложение в царстве переменилось. Не следовало думать, будто Пресвитер был единой персоной и проправил тысячу лет. Нет, речь велась не о человеке, а о сане. По смерти
— Я увижу его, — закончил Диакон, — с упованием, да произойти сему как можно удаленнее по времени, лишь в нерукотворном образе, напечатленном на погребальную плащаницу, которой его обернут перед положением в гроб, предварительно умастив тело мазями и иными сложно действующими веществами, отображающими черты умершего на волокнах льна. — И потом продолжил: — Вы здесь задержитесь надолго. Прошу вас навещать меня. Люблю рассказы о поразительных диковинах Запада, люблю и слышать о тысячах битв и осад, которые, как сказывают, в западной жизни сообщают бытию азарт и смысл. Вижу на вас оружие, оно и красивей и мощнее, нежели то, что употребляется здесь. — Он не просто приглашал, а почти молил голосом мальчика, всей душой витающего в повестях приключенческих книг.
— Вам негоже переутомляться, государь, — подобострастно пропел Праксей. — Час вечерний, нужен отдых. Пришло время расставаться с гостями. — Диакон опустил голову, и по тоске, прозвучавшей в его прощании, Баудолино и друзья поняли, кто на самом деле командует здесь.
31
Баудолино ждет отправки в царство Пресвитера
Баудолино слишком долго проговорил, Никиту мучил голод. Феофилакт усадил его ужинать, подал черную и красную икру, луковую тюрю из крошеного хлеба с оливковым маслом, мякотных моллюсков под винной, оливковой, чесночной, коричной и горчичной подливами. Для Никитиных привычек не густо, но он воздал должное вкусу. Пока женщины, ужинавшие отдельно, укладывались на ночлег, Никита снова стал расспрашивать Баудолино, в нетерпении узнать, добрался ли тот все же до царства Пресвитера.
— Тебе угодно подгонять меня, сударь Никита, однако мы провели в Пндапетциме целых два года, и дни все были похожи… О Зосиме ни малейших известий. Праксей нам давал понять, что если не подойдет двенадцатый, без многообещанного дара Пресвитеру бессмысленно было пускаться в путь. К тому же каждая неделя приносила новые неприятности. Сезон дождей продержался длительнее обычного, болото стало еще непроходимее, не было слуху о направленных к Пресвитеру гонцах. Может, им не удавалось найти единственную употребимую тропу через плавни? Потом наступили хорошие погоды, но тут стала шириться молва, что белые гунны готовят набег, один из нубийцев видел на севере их фигуры. Так что не было возможности выделить специальных людей нам для сопровождения. Не одно так другое… Погода опять испортилась… От безделья мы понемногу обучались языкам жителей провинции и начали понимать, что когда пигмей восклицает «Гекина дегуль!», это значит, что он доволен. В знак приветствия следовало обменяться с пигмеем фразой: «Лумус келмин пессо десмар лон эмпозо!» — то есть что мы не собираемся идти войной ни на него, ни на его сородичей, как равно не собирается и он. Мы обнаружили, что если великан на вопрос отвечает «Бод-коом!», значит, он не знает что ответить. Мы изучили, что нубийцы называли коней «нек», видимо, сокращенно от «некбрафпфар», то есть «верблюд». Блегмы же называли коней «гуигнгнмами», так мы впервые услышали от них слово, не состоявшее из одних гласных звуков. Видно, они сами изобрели никогда не употреблявшееся слово для никогда не виденной твари. Исхиаподы при молитве распевали «Гай коба!» и это было то же самое, что у нас «Отче наш». Огонь они называли «деба», радугу «дета», собаку «зита». Евнухи на своих мессах так восхваляли Господа: «Хондинбас Оспамеростас, камедумас карпанемфас, капсимунас Камеростас перисимбас простампростамас». Мы стали частью пндампетцимского общества. Блегмы и паноции уже не казались такими на нас непохожими. Мы утратили робость и обнаглели. Борон с Ардзруни дни проводили в голопрениях о пустоте, Ардзруни даже уговорил Гавагая познакомить его с одним местным мастеровым и вместе с тем кумекал, как бы соорудить из древесины, за неимением металла, один из тех хитроумных насосов. В то время как Ардзруни отдавался невероятным прожектам, Борон с Гийотом скакали по полям, бредили Братиной и зорко следили за горизонтом, подстерегали Зосиму. Может быть, гадал Бойди, он пошел по другой дороге, повстречал белых гуннов, неизвестно чего наболтал тем, а они, дикие идолопоклонники, поднялись за ним в наступление на царство… Порчелли, Куттика и Алерамо Скаккабароцци, коего прозвище лучше не произносить, вспомнив, чему обучились на строительстве Александрии, стали уговаривать тамошних жителей, что четыре добрых стены поавантажнее их голубятен, к чему и сумели склонить великанов, тех самых, что были приставлены выдалбливать ниши для жительства в утесах. Те стали учиться вымешивать растворы и формовать сушенные на солнце кирпичи. На окраине города после этого выросло пять или шесть новодельных домов. Но в одно замечательное утро все дома захватили безъязычники, прирожденные бродяги, дармоеды и тунеяды. Они прижились и начали задираться с великанами, гонять их камнями, хоть и не слишком толково. Бойди все дни заглядывал в устье прохода: что за погода там стоит? В общем, всякий придумывал, как занять время. Мы привыкли к отвратительной еде и в довершение всего уже не могли жить без бурка. Да, мы основательно расслабились, поскольку царство лежало от нас почти в двух шагах, то есть в каком-то годе пути, при благоприятных условиях… Нам не предстояло ничего открывать, не надо было искать путь; достаточно было дождаться, пока на этот путь нас направят
— За кого вы были?
— Да, в сущности, все это началось, потому что Поэт просто с ума сходил, не мог обходиться без женщины. Подумать только, ведь обходился даже бедняжка Коландрино, но он был просто ангел во плоти, как и его покойная сестра. Я понял, что мы окончательно свыклись с видом здешних, когда Поэт начал вздыхать по одной из паноций. Ему нравились ее ниспадающие уши. Он распалялся от ее белой кожи, находил ее фигуру чувственной, а рот — красиво очерченным. Подсматривая, как паноции спаривались на лугу, он воображал, до чего это может быть насладительно. Паноции оборачивали друг друга ушами и совокуплялись будто в раковине, или будто быв начинкой в тех пирожках из винных листьев, которыми мы угощались, пересекая Армению. Упоительно это должно быть, повторял Поэт. Однако, нарвавшись на отпор от той паноции, к которой подкатил с авансами, он переметнулся на фемину блегмов. В этой фемине, на его взгляд, если пренебречь отсутствием головы, прельщали тонкая талия и манящая вагина, а кроме того, необыкновенной представлялась возможность лобзать в губы женщину, в то же время лобзая ее в живот. Он повадился в это племя и меня стал водить на их сборища. Блегмы, как все страхолюды в той провинции, иноплеменцев не пускали на свои духовные собрания, но это не относилось к нам, о нас никто не предполагал, что мы можем мыслить худо, наоборот, каждое племя полагало, что мы мыслим точно как они. Единственный, кто мог бы порицать нашу смычку с блегмами, был, разумеется, Гавагай, но верный исхиапод обожал нас, и все, что мы делали, было в его глазах самое должное. И по наивности и от любви к нам он тешился иллюзией, будто мы посещаем блегмов, чтобы втолковывать тем, что Иисус был приемным детищем Бога.
Церковь блегмов находилась на уровне почвы, построен был только главный вход с двумя колоннами и тимпаном, остальное дыра в скале. Иерей сзывал паству, поколачивая молотком по каменной плите, оплетенной бечевками, и благовест был как от треснутого колокола. Внутри находился один престол с лампадами, в которых было налито такое масло, которое на нюх казалось животным жиром, из козьего, что ли, молока. В храме не было ни распятий, ни каких-либо иных образов, потому что, как объяснил им блегм-сопроводитель, будучи убеждены (единственные мыслящие праведно среди многочисленных инакомыслящих), что Слово не пресуществимо в плоть, блегмы не обожают образы образов. По тем же самым причинам они не воспринимают всерьез евхаристию, и их служба отправляется без причащения Святым Дарам. Нет у них и чтения Евангелия, поскольку оно повествует о заблуждении.
Баудолино спросил, какое же богослужение они могут тогда совершать, и сопроводитель ответил, что они купно встают на молитву, после чего все соборно обсуждают великую загадку лжевоплощения, которую никак не могут уяснить. И точно, после того как все блегмы на коленях провели полчаса в диковинных вокализах, иерей открыл те дебаты, которые они звали священным собеседованием.
Один из прихожан поднялся и начал с того, что, может статься, Иисус, приемля страсть, не был настоящим призраком, ибо это бы означало обманывать апостолов, а был вместо этого высшею силой, эманируемой Отцом, то есть был Эоном, облекшимся в сущую человеческую плоть некоего плотника из Галилеи. Другой оратор заметил, что как уже допускалось некоторыми, Мария, вероятно, произвела на свет человеческое существо, а Сын, который не мог облечься в плоть человека, прошел сквозь нее как вода протекает сквозь трубу, а может, и проник в нее через ухо. Тут зазвучал хор возражений, многие вскричали: «Павликианин! Богомил!» — имея в виду, что сказавший примыкает к еретическому учению, и действительно, его выгнали вон из храма. Третий оратор дерзнул в том духе, что пострадавший на кресте вообще был Киренеянином, заступившим на место Христа в последний момент, но другие его оспорили, что-де дабы заступить на место кого-то, этот кто-то должен существовать. Нет, ответил дерзкий оратор, этот кто-то замещенный именно и являлся призраком Иисуса, а призраку невозможно страдать, в то время как без страдания не было бы искупления. Снова брань и поношения: собрание не желало, чтоб протаскивалась теория, будто род человеческий искупился каким-то бедолагой из Кирены. Четвертый выступавший напоминал, что Слово низошло на тело Иисуса в виде голубки во время крещения в Иордани; но он, несомненно, перепутывал Слово и Дух Святый, к тому же усвояющее тело не было призраком. В этом случае все собравшиеся блегмы не имели бы оснований зваться так, как они зовутся по справедливости: нетленнопризрачниками!
Увлеченный говорением, задал вопрос Поэт: — Но если невоплощенный Сын был всего-навсего призраком, почему в Гефсиманском саду он отчаивался, а на кресте жаловался? Что за забота нетленному призраку, если ему загоняют гвозди в руки, которые всего-навсего видимость? Что, он прикидывался, как гистрион? — Вообще-то Поэт совался с расспросами, рассчитывая соблазнить, проявивши себя остроумно и любознательно, ту самую фемину блегмов, на которую положил глаз; но получилось наоборот. Все завопили: «Анафема, анафема!» — и наши друзья почувствовали, что наступает время покидать гостеприимный синедрион. Таким образом вышло, что Поэт по причине теологической незрелости лишился случая утолить свое весьма назревшее вожделение.
Пока Баудолино с прочими христианами предавались подобным изысканиям, Соломон опрашивал поголовно все население Пндапетцима, ища потерянные колена. Давешняя обмолвка Гавагая о раввинах обещала привести к цели. Но разноязыкие страшилища, может, и вправду не знали, а может, считали тему запретной; Соломон оставался несолоно хлебавши. Наконец один евнух сказал ему, что да, действительно по преданию в царство Пресвитера явились отряды иудеев, дело было много столетий назад, но потом они решили снова выступить в дорогу, может быть, опасаясь, что обещанное нашествие белых гуннов рассеет их и создаст диаспору, так что Богу одному известно, куда эти иудеи ушли. Соломон решил, что евнух лжет, и продолжал выжидать, когда же они отправятся в царство, где он обязательно надеялся найти своих единоверцев.