Баженов
Шрифт:
— Повезло, да не очень, — задумчиво произнес Баженов. — Уж лучше мне родиться конюхом и быть от художества подальше.
Сумароков продекламировал:
Пора печаль пресечь, Пора престати дух смущать И сердце жечь.— Не унывай, кирпичный гений. Тебе еще надлежит много строить. Благодетели своего раба не оставят. Им льстит, что ты, наделенный даром божьим, зависим от них. Ведь надо же им чем-то возвеличивать себя, — продолжал иронизировать поэт, словно испытывая от этого великое наслаждение.
— Ну и пусть возвеличиваются
— О нет, ошибаешься, любезный. Ты им нужен. Они не позволят бездне целиком поглотить тебя. А в трудную минуту даже обласкают. Ведь это так похвально и приятно для самоуслаждения — быть великодушным. И потом подаяния, милосердное благодетельство ко многому обязывают. Кто будет этот хитрый благодетель? Трудно сказать. Время покажет. Эх, братец, сложная эта арифметика, — вновь наполняя рюмки, сказал Сумароков, — я на своей шкуре постиг ее. А! Бог с ней, с этой арифметикой. Выпьем, дружище… выпьем за твою свободу, коя недолго продлится.
В следующую минуту прыщавый щеголь, сидевший за соседним столом, громко обратился ко всем присутствующим в питейном зале. Он сообщил, что в «Катке» присутствует знаменитый литератор Александр Петрович Сумароков, и предложил попросить его быть ко всем снисходительным, почитать свои последние вирши.
Раздались робкие хлопки. Установилась относительная тишина. Это был не столько интерес, сколько любопытство. Выступать в кабаке со стихами Сумарокову еще не приходилось. Предложение, адресованное дворянину, было само по себе дерзкое.
— Уйдем отсюда, — тихо сказал Баженов. — Они куражатся над нами.
— Ты несправедлив, Василий Иванович, — перебил Сумароков. — Ты посмотри на их рожи… Сколько благородства! Какой интерес к художествам! Нет, я не могу их не уважить. А ты погоди. Будь наблюдателем.
Александр Сумароков вытер крахмальной салфеткой сальные пальцы, швырнул ее на стол, чуть было не сбил свечи и решительно направился к центру зала, где имелось небольшое возвышение.
— Коль все мы благородство почитаем, — начал Сумароков, — то речь моя пойдет об оном свойстве. Извольте слушать, господа.
Дворяне без меня свой долг довольно знают. Но многие одно дворянство вспоминают, Не помня, что от баб рожденным и от дам Без исключения всем праотец Адам.Послышались смешки. Сумароков продолжал:
На то ль дворяне мы, чтоб люди работали, А мы бы их труды по знатности глотали?..Зал зароптал.
Баженов ветал и, шатаясь, направился к выходу. Его мутило. Голова разламывалась.
Сумароков читал. Следующие строки он адресовал тем, от коих исходила инициатива — попросить известного драматурга продемонстрировать свое искусство:
А ты, в ком нет ума, безмозглый дворянин, Хотя бы княжеский, хотя господский сын, Как будто женщина дурная, не жеманься И, что тебе к стыду, пред нами тем не чванься!За многими столиками разгорался спор, комментировали читаемое Сумароковым. Определить общий настрой было трудно.
— Коли угодно, — прокричал Сумароков, — то могу продолжить. Весьма рад, что вам нравится. — Александр Петрович поднялся на цыпочки,
Потом ехидно прищурился и продолжил:
Богатство хорошо иметь; Но должно ль им кому гордиться сметь? В собольей дурака я шубе видел, Который всех людей, гордяся, ненавидел. В ком много гордости, известно то, что тот, Конечно, скот, И титла этого в народе сам он просит. Носил ту шубу скот, И скот и ныне носит.Воцарился хаос: реплики, хохот, нарочитые аплодисменты людей, причисляющих себя к вольнодумцам.
Баженов стоял посреди пустынной улицы. Дул холодный ветер. Ночь была темная. Небо заволокли черные тучи. Косой дождь хлестал в лицо. Одежда промокла до нитки. Грохотал гром. Купола церквей и соборов неожиданно освещались молнией, вспыхивали на фоне черной бездны, как гигантские свечи. Городские ориентиры потеряли всякий смысл. Они перестали существовать. Очертания предметов то возникали перед глазами с поразительной четкостью, то расплывались, как грязные лужи.
РЕПЛИКИ, МНЕНИЯ, КОММЕНТАРИИ
Рассуждая о достоинствах человека, Жан де Лабрюйер в своих «Характерах» отмечал, что «одним не хватает способностей и талантов, другим — возможностей их проявить; поэтому людям следует воздавать должное не только за дела, ими свершенные, но и за дела, которые они могли бы свершить».
Василий Иванович посвятил кремлевскому проекту лучшие годы своей жизни. По не зависящим от него причинам он остался неосуществленным. Но именно об этой работе и следует говорить так, как если бы задуманное было осуществлено на практике. Предложенный им прожект — это конкретные планы, воплощенные на бумаге, в чертежах, эскизах, математических расчетах, в искусно изготовленной модели. «Если бы эти постройки были осуществлены, это было бы одно из чудес света», — писал в своих путевых заметках профессор Кембриджского университета Эдуард Даниель Кларк, посетивший Москву в 1800 году.
И далее: «…если бы дворец был построен согласно этой модели, то он превзошел бы своей грандиозностью храм Соломона, пропилеи Амазиса, виллу Адриана и форум Траяна».
Были и другие мнения. H. M. Карамзин писал: «Планы знаменитого архитектора Баженова уподоблялись республике Платоновой или Утопии Томаса Моруса, ими можно было удивляться единственно в мыслях, а не на деле».
Многие советские исследователи, глубоко изучавшие творчество Баженова, считают, что проект русского зодчего был реален, самобытен и отвечал национальному характеру. Баженов, по сути дела, лишь подхватил те начинания, которые были до него. В частности, учитель Баженова Ухтомский уделял весьма большое внимание перестройке центра Москвы, в том числе Кремля. Он планировал раскрыть Кремль со стороны Арсенала и через Арсенал связать его с центром Москвы. По его планам кремлевская стена от Никольских ворот и до Троицких подлежала сносу. На месте стены проектировалась галерея-колоннада, которая соединяла Кремль с площадями и улицами Москвы. Особое значение Ухтомский придавал архитектурному украшению Серпуховской дороги, по которой русские войска уходили на Куликовскую битву, возвращались из походов против Орды и Крыма, после взятия Азова, по которой прибывали в Кремль послы из Турции и Персии.