Бажоный
Шрифт:
Не успел он снова войти в чум, как в воротах ограды показалась голова оленя. Рога его были обломаны и сочились кровью, а сам он был настолько истощен, что едва тащил санки, на которых пластом лежали пьяные Нифон и Яшка.
Минут через десять пастухи сползли с санок в снег, и холод несколько привел их в чувство.
— Васка, живой?! — во весь рот заулыбался Нифон, пытаясь встать на ноги.
И Яшка, ползая по снегу, промычал что-то несвязное.
Обшарив санки и не найдя того, что искал, Нифон пришел в ярость.
— Яшка! Плут! Харя! Один сожрал поллитру, пока я его вез. Опохмелиться не оставил…
— Я харя? Я харя?! — завозмущался Яшка. — Это ты шам, рожа немытая, шейчаш шожрал, а на
И, сцепившись, они замолотили друг друга кулаками.
Собаки, окружив дерущихся, молча наблюдали за хозяевами. А Василек, не обращая внимания на озверевших пастухов, снял упряжь с оленя и погнал его из ограды.
— Отдышался, животинка, ну и иди, питайся. Уноси ноги, пока хозяева не протрезвели. А то еще прирежут на гуляш, или голодные собаки разорвут.
Затем попытался на спине занести в чум тяжелый мешок, что привезли пастухи, но не хватило силенок поднять его. И Василек потащил его волоком. Затем достал из него кирпичик черного хлеба и пачку сахара и с удовольствием напился сладкого чаю.
Большая обида была у пастушка на собак, но он все же вспомнил, что они голодны, и пожалел их. Отрезав им по ломтю хлеба, вышел из чума и столкнулся с дедом Егором Ефремовичем.
— Ну и дела у вас тут… — укоризненно поглядел он на лежащих поперек санок Нифона и Яшку. Устав драться, пастухи мирно лежали на животах, а руки и ноги, свешиваясь с санок, касались земли. У Яшки на лице был виден синяк, а у Нифона из рваного уха сочилась кровь.
— Подлые они, очень подлые! — пожаловался Егору Ефремовичу Василек. — Со мной они трое суток побыли и уехали в баню мыться. Да так две недели и «мылись». Только что приехали на одном олене. Такие же подлые у них и собаки. Как я их ни кормил, все равно бросили меня. Оставшись без собак, я в ураган все стадо растерял. Сам подлым стал. Собаку Тайгу волкам скормил! Старого медведя-санитара погубил! — навзрыд заплакал парнишка.
— Постой! Постой, паря, плакать! В лесу-то один ты и впрямь свихнулся маленько. Всякую чепуху несешь. Забирай-ка свои пожитки да побыстрей. За тобой я пришел. К тебе тетка приехала. А пастухи часа через два-три сами очухаются. Им это не впервой. Тогда они и оленей соберут. С месяц теперь поведут себя смирно.
Парнишка с дедом зашли в чум, и Василек набросил на плечи пустую котомку.
— Я готов!
Но деду еще хотелось передохнуть.
— Так из-за чего, говоришь, они дрались-то? — спросил он.
— Да искали что-то, но не нашли.
— И не найдут, — вынул Егор Ефремович из кармана бутылку «московской» водки. — Вот из-за нее, голубушки, у них сыр-бор разгорелся. Потеряли они ее невдалеке от чума. Иду я по свежей колее от санок и вижу бутылку с серебристой головкой. Пнул ногой и глазам не поверил — нераспечатанная. Смекнул — пьяные оленеводы потеряли. Сгодится она им.
— Как сгодится? — вытаращил глаза на деда Василек. — Неужели им бутылку оставишь? Ведь они и так пьяные…
— Скоро протрезвятся, а головы будут как чугунные, — разглагольствовал Егор Ефремович. — В иной праздник или у кого на именинах переберешь — так на другой день спасу нет от головной боли. А Маланья еще и похохатывает: «Мучаешься — это хорошо. И на дармовщину надо меру знать. Дорвался до бесплатного…». Порой так невмоготу, что взмолишься: «Дай хоть квасу, Маланья! Помру». Тут уж она понимает: деньги есть — так «малыша» купит, а нет денег — в долг у продавца «чекушку» возьмет. «Не помирать же мужику», — скажет. Сейчас я редко усердствую, а моложе-то был — случалось. Где кому подсобишь, а расчет один — вино.
Егору Ефремовичу тема эта доставляла немалое удовольствие, хотя он и видел, что Василек его не слушает.
— Отдохнул, дедо, так пойдем, — заторопил он старика. — А бутылку пастухам ты все равно зря оставляешь. Выпьют ее — опять свалятся.
— А ты прав, Василий, — неожиданно согласился Егор Ефремович. — Им энто, пожалуй, многовато будет для опохмелки. Надо мне им подмогнуть. Дай-ка мне твою кружку. Я с них «потеряжное» возьму.
Отлив третью часть из бутылки, он торопливо, большими глотками, выпил водку и понюхал корочку хлеба.
— Пиши записку, Василий.
И Василек на обложке журнала «Вокруг света», неизвестно кем занесенного сюда, карандашом написал под диктовку деда:
«Я, Егор Ефремович, нашел поллитру на дороге и выпил свою долю — „потеряжное“. Извиняйте».
— Дедко, а кто читать будет?
— Как кто? Нифон грамотный, в школу ходил. Пошли, Василий!
В последний раз оглянувшись на чум, парнишка заспешил за дедом. «Старик, старик Егор Ефремович, а как бодро зашагал… Домой спешит или водка так действует? — недоумевал Василек. — Как бы не выдохся дедко…».
— Это ж надо, сколько смогли выпить пастухи! — вернулся к прежней теме Егор Ефремович. — Из деревни три поллитра спирта увезли. Яшкина баба шестого парня родила, грех не выпить. Да на участке лесхимартели купили ящик водки «московской». И лишь одна бутылочка затерялась.
— Дедко, а где они деньги берут? — поинтересовался Василек.
— Чудной ты, паря. Где деньги берут? У Нифона своих двадцать пять олешков, да у Якова — двадцать. Олешки кажинный год плодятся. Вот и деньги. Колхозных оленей волки режут, а их олени волкам не по зубам. А сколько дикарей к стаду пристает. По мясу не определишь — дикий олень или ручной, да никому это определять и не нужно — было бы мясо хорошее да недорогое. Кругом участки подсочки, лесопункта. Лес валить сила нужна. В ларьках-то у рабочих селедка, хлеб, чай, сахар да маргарин. Чай он и есть чай: кишки полощет — и все. Лесорубу мясо требуется. Оттого пастухи и пьют, что за оленину деньги получают. Раньше Нифон и Яшка смирными да послушными были при отце. Покойничек крутым характером отличался. Сейчас у них воля своя — разбаловались. В этот раз семгу свежепросольную на двух участках продавали. Кто ее не возьмет, если деньги есть? А найди, где они браконьерят…
— Подожди, подожди, дедко! — остановился Василек.
— Ты че забыл, паря?
— Да… забыл, я скоро вернусь. Иди потихоньку, дедко, я тебя догоню.
— Беги, коли приспичило. Я по-стариковски пошляндаю.
Василек понесся сломя голову, думая про фетель. К счастью, ушли недалеко, до речки — рукой подать.
Ловушка, как стояла, так и стоит. Лишь обледеневшие веревки натянулись как провода. А на месте бочонка с семгой зияла черная пустота. «Значит, пастухи эту рыбу продавали, чтоб купить водки», — догадался парнишка.