Беда
Шрифт:
Без разрешения Джона не смел прикоснуться к ней. Однако на лестнице Ханна положила руку ему на локоть и предупредила:
— Меня тут нет.
Как это понимать? Он не знал. На всякий случай ответил:
— Я тут.
Они устроились в кухне, откуда Джордж не мог их слышать. Свой завтрак Ханна в основном скормила кошке, и Джона спросил, не приготовить ли ей что-то еще. Она покачала головой. На голове — воронье гнездо. Он предложил вычесать ей волосы. Не встретив отказа, сходил наверх и принес расческу с редкими зубцами и флакон
Сидел у нее за спиной, что-то тихонько приговаривая, ничего серьезного, старался ее рассмешить. Настроения Ханны менялись, словно комбинации в игровом автомате. Бывала заторможенной, как нынче, или неконтактной, дезориентированной, или вспыльчивой, подозрительной. Он научился следить за малейшими переменами.
— Все волосики запутались, — сказал он, разбирая очередной колтун. Ее волосы представлялись ему нейронами — взбесившимися, растущими наружу, бегущими прочь от вечно мятущегося мозга. Он вычесывал прядь за прядью, чтобы Ханна была красивой, аккуратной.
К третьему курсу Джона уже немало знал об устройстве мозга. Видел его в анатомическом театре, изучал в разрезе, и ему было известно, что заболевание Ханны чаще всего относят к числу нейрохимических. Впрочем, существовала и другая теория — анатомическая. А третья группа ученых (сокращавшаяся с каждым годом, по мере того как психиатрия все больше срасталась с биологией) считала этот недуг психосоциальным. И хотя все дружно признавали эту болезнь недифференцированной, хронической и прогрессирующей, единственного верного эпитета — кошмарная — не произносил никто.
— Что ты сейчас смотришь по телевизору? «Робинзонов»?
— Нет. — Она пожала плечами.
— А что?
— Эмерила.
Он рассмеялся:
— Глядишь, в следующий раз ты приготовишь мне обед.
— Фрикасе тебе сделаю, — сказала она и наконец улыбнулась.
Это в самом деле была она, Ханна. Пряталась где-то там, изредка выглядывала, махала ему рукой. Вот что разбивало ему сердце. Но он поспешил воспользоваться этим недолгим просветом.
— Тук-тук.
— Кто там?
— Настырная корова, — представился он.
— Настырная ко…
— Мууууу.
Снова она улыбнулась.
— Тук-тук, — повторил он.
— Кто там?
— Настырная корова-дислектик.
— Настырная корова-дис…
— Уууууум.
Они дружно засмеялись.
— Моя очередь, — сказала Ханна. — Тук-тук.
— Кто там?
— Настырная черепаха.
— Настырная че…
Она медленно вытягивала шею, будто выглядывая из панциря.
— Тук-тук, — сказал он.
— Погоди, моя очередь, — сказала она.
— Прости, — извинился он. — Помешал тебе на полуслове.
— Тук-тук.
— Кто там?
— Настырная черепаха-дислектик.
—
Она так же медленно заползла обратно в свой панцирь.
Они посмеялись от души. Этой шутке сама же Ханна и научила его — сколько-то лет тому назад.
— Расскажи анекдот, — попросила она.
В голову лезли только сальности, подслушанные в операционной. Вряд ли они позабавят Ханну.
— Как-то я иссяк, — повинился Джона.
Напрасно. Она вновь ушла в себя, оттолкнула недоеденный багет. Лентяйка Сьюзен потянулась было за ним, но Ханна спустила кошку на пол и шикнула на нее, выставляя за дверь.
Джона торопливо заговорил, громоздя шутку на шутку, изо всех сил стараясь развлечь Ханну, вернуть ее. Она в тупой апатии оттягивала себе пальцами нижнюю губу, потом принялась терзать кутикулу, пока кровь не выступила. Ему хотелось хорошенько встряхнуть Ханну, ему ни в коем случае не хотелось этого делать, и он, обессилев, замолчал. Какое-то время они так и сидели, ничего не делая.
Снаружи завопил сосед: привезли уголь.
— Прическа в порядке, — сказал Джона. — Может, примешь ванну?
— Уже мылась.
— Когда?
— Утром.
Лжет или путает — что именно, не поймешь. Но помыться давно пора. Так почти всегда, когда Джона приезжает: Джордж стесняется ее наготы и не моет дочь, ждет Джону или Бернадетту, приходящую три раза в неделю сиделку.
— Масло из волос вымоем, — мягко настаивал Джона.
Она погрызла большой палец:
— Ему неохота.
Джона заглянул в гостиную. Джордж снова уснул, прижимая к себе бутылку, будто маленькую, уродливую любовницу.
— О’кей, — сказал Джона. — Мы с тобой вдвоем справимся.
Ее спина была такой белой, что отливала в прозелень. Ноги сто лет не бриты. Когда-то ее левое плечо было крупнее правого — последствия тренировок, — теперь они одинаковые, сутулые, мускулатура съежилась, заплыла жиром. И все же Джоне казалось, что в Ханне еще таятся силы. Теперь он взял бы над ней верх в армрестлинге, но это — с недавних пор.
Она съежилась, подставляя спину и пряча грудь, словно от девичьей стыдливости. Джона хорошо помнил тот момент, когда Ханна в его глазах утратила пол: когда ее в первый раз на глазах Джоны унимали санитары. Она лягалась, плевала, дергалась и вопила, и вдруг он понял, как Ханна похожа на младенца-переростка. Похоть несовместима с подобной беспомощностью, была бы извращением. Всякое желание исчезло навеки, раз — и ушло.
А ведь — горько и сладостно вспоминать — ее младенческое доверие, младенческая ласковость более всего и привлекали Джону. Огромные рыбьи глаза и как она вжималась в его тело, ища тепла и защиты. И до того, как ее недуг стал явным, Джона привык чувствовать себя ее покровителем. После того как рос младшеньким в семье, где его мнение никто не принимал всерьез, он с готовностью сделался супергероем Ханны.