Бедная мисс Финч

Коллинз Уильям Уилки

— Вы так долго не выходили из спальни, — говорила она, — что, должно быть, забыли расположение всех других комнат. Возьмите мою руку и идемте. Вот мы вышли в коридор. Смотрите, тут сейчас ступенька. А вот еще ступенька наверх. Здесь крутой поворот в конце лестницы. Там недостает одного прута на ковре и образовалась складка, о которую вы можете споткнуться.

Так ввела она Оскара в его же гостиную, как будто слепой был он, а она одарена зрением. Кто мог устоять против такой сиделки? Удивительно ли, что, выйдя на минуту из комнаты в этот первый день выздоровления, я услышала подозрительный звук, весьма похожий на поцелуй? Мне казалось, что она и в этом руководит им. Когда я вошла, она была спокойна, а он удивительно взволнован.

Через

неделю после выздоровления Луцилла окончила свое лечение, то есть, другими словами, Оскар сделал ей предложение. Я совершенно уверена, что он нуждался в помощи, чтобы пойти на этот решительный шаг, и что Луцилла помогла ему.

Может быть, я и ошибаюсь. Могу только заверить, что Луцилла, сообщая мне эту новость в саду в прекрасное осеннее утро, была в исключительно веселом расположении духа. Она танцевала и, верх неприличия, заставила и меня танцевать в мои солидные лета. Она обняла меня за талию, и мы пустились вальсировать на траве, а мистрис Финч стояла подле в своей старой голубой кофте (с младенцем на одной руке и повестью в другой) и предостерегала нас, что если, кружась по лугу, мы потеряем время, то никак уже не вернем его для более нужных дел. Мы продолжали кружиться в вальсе, пока не запыхались. Только усталость могла остановить Луциллу. Что до меня касается, то я чуть ли не самая опрометчивая из всех женщин моих лет (какие лета мои? О, я всегда сдержанна насчет этого, это единственное исключение). Объясните эту опрометчивость французским происхождением моим, спокойной совестью и отличным желудком, и будем продолжать нашу историю. В этот же день, попозже, в Броундоуне состоялась встреча наедине Оскара и достопочтенного Финча.

Что говорилось и делалось на этой встрече, я не знаю. Ректор вошел к нам, высоко подняв голову и величественно ступая тощими ножками. Он обнял свою дочь в торжественном молчании и протянул мне руку с благосклонно важной улыбкой, достойной величайшего актера, какой когда-либо сидел на престоле (положим, хоть Людовика XIV). Когда он справился с отцовским умилением, овладевшим им, и заговорил, голос ректора был так громок, что я, право, дивилась, как он не лопнет. Словесный туман, которым он окутал меня, в кратком изложении сводился к следующим двум заявлениям: во-первых, он приветствовал в Оскаре нового сына (должно быть, у него недостаточно было своих детей); а во-вторых, он усматривал во всем случившемся перст Провидения. Увы! По своей дерзкой французской натуре я усматривала только персты Финча в кармане Оскара.

День свадьбы не был еще окончательно назначен. Решено было только, что она состоится недель через шесть.

Срок этот назначался с двоякою целью. Во-первых, чтобы успеть составить законные акты по денежным делам, а во-вторых, чтобы дать Оскару время полностью поправиться. Относительно последнего мы все несколько тревожились. Рана его зажила, ум был ясен по-прежнему, а все же в его организме что-то как будто не ладилось.

Странные противоречия в характере, о которых я уже упоминала, обнаруживались сильнее прежнего. Человек, у которого хватило духу в порыве гнева вступить в схватку одному и без оружия с двумя разбойниками, не мог теперь войти в комнату, где происходила борьба, не испытывая страха. Человек, смеявшийся надо мною, когда я уговаривала его не спать одному в пустом доме, нанял теперь двух мужчин (садовника и слугу) для своей защиты и все-таки не считал себя в безопасности. Ему постоянно грезилось, что разбойник с кистенем нападает на него или что он лежит в крови на полу и зовет к себе Джикс. Если кто-нибудь из нас предлагал Оскару взяться опять за любимое занятие, он затыкал себе уши и просил нас не напоминать ему об ужасном происшедшем. Он видеть и не хотел свои инструменты. Доктор, приглашенный установить, что с ним происходит, объявил, что нервная система Оскара расшатана, и сознался откровенно, что помочь тут нечем. Остается только ждать, пока время не излечит его организм.

Признаюсь,

я не слишком снисходительно смотрела на нашего больного. Мне казалось, что он должен сделать над собой волевое усилие, что он слишком бездеятелен, впал в апатию. Не раз мы с Луциллой горячо спорили о нем. Однажды вечером, когда мы с нею сидели за фортепиано, и беседовали, и играли вперемешку, она просто рассердилась на меня за недостаток сочувствия к ее возлюбленному.

— Я заметила одно, мадам Пратолунго, — сказала она мне, раскрасневшись и возвышая голос, — вы с самого начала не были справедливы к Оскару. (Запомните эти пустые слова. Уже близко время, когда придется вернуться к ним.) Приготовления к свадьбе шли своим чередом. Проект денежных актов был готов. Оскар написал брату (в Нью-Йорк по адресу, данному Нюджентом) о предстоящей перемене в его жизни и об обстоятельствах, приведших к ней.

Акты не были мне показаны, но по некоторым признакам я заключила, что будущий тесть Оскара ловко воспользовался его щедростью в денежных делах. Говорят, достопочтенный Финч проливал слезы, читая акты, а Луцилла вышла из кабинета после свидания с отцом в таком негодовании, в каком я ее еще не видела. «Не спрашивайте в чем дело, — сказала она мне сквозь зубы. — Мне стыдно рассказать вам». Когда, некоторое время спустя, вошел Оскар, она упала на колени, буквально упала на колени пред ним. Ею овладело какое-то неудержимое; волнение, она не понимала, что говорит и что делает.

— Я преклоняюсь перед вами, — проговорила она истерично. — Вы благороднейший из людей Никогда, никогда не смогу я быть достойна вас!

Все эти высокопарные речи говорили мне об одном: Оскаровы деньги переходят в карман ректора, а ректорова дочь — орудие, с помощью которого этот переход совершается.

Назначенный для свадьбы срок миновал. Недели проходили за неделями. Все давно было готово, а свадьба не справлялась.

Вместо того чтобы здоровью улучшиться со временем, как предсказывал доктор, Оскар чувствовал себя все хуже и хуже. Нервные припадки, описанные мною, не ослабевали, а, напротив, усиливались. Он худел и бледнел. В начале ноября мы опять послали за доктором. У него хотели выяснить, по предложению Луциллы, не попробовать ли переменить Оскару место жительства.

Что-то, не помню, что именно, задержало нашего доктора. Оскар потерял надежду поговорить с ним в этот день и пришел к нам в приходский дом, когда доктор приехал в Димчорч. Его пригласили, и встреча больного с ним произошла в гостиной Луциллы.

Они разговаривали долго. Луцилла, ожидавшая со мной в спальне, потеряла терпение. Она попросила меня постучать в дверь и спросить, когда ей можно будет войти.

Я застала доктора и больного спокойно разговаривающими у окна. Очевидно, не произошло ничего, что хотя сколько-нибудь взволновало бы того или другого. Оскар казался немного бледным и утомленным, но был совершенно хладнокровен, так же как и доктор.

— Одна молодая дама в соседней комнате, — сказала я, — весьма желала бы знать, чем закончилась ваша беседа.

Доктор посмотрел на Оскара и улыбнулся.

— Право, нечего сказать, мисс Финч, — отвечал он. — Мы с мистером Дюбуром вспомнили снова всю историю болезни и не пришли ни к какому новому выводу. Нервная система его не так скоро восстанавливается, как я ожидал. Жалею, но нисколько не пугаюсь. В его годы все поправляется. Надо потерпеть, подождать, вот и все. Больше я ничего не могу сказать.

— Вы не думаете, чтобы перемена климата могла повредить ему? — осведомилась я.

— Никаким образом! Пусть он едет куда вздумается и забавляется как угодно. Все вы слишком серьезно смотрите на состояние здоровья мистера Дюбура. Кроме нервного расстройства, правда, весьма неприятного, он не страдает никакой болезнью. Нет нигде ни следа органического расстройства. Пульс, — продолжал доктор, — взяв руки Оскара выше запястья, — вполне удовлетворительный. Я не часто встречал более ритмичный пульс.