Бедняков не убивают…
Шрифт:
На улице Де-Дам, вот где он ее слышал… Открыта была дверь на кухню… и говорила Жюльетта… О чем же это она тогда говорила, что ему вдруг показалось — еще немного, и он все поймет?
— Жозеф, сколько с меня?
Совсем коротенькая фраза. Всю дорогу он пытался ее вспомнить. И дома, когда он, скинув пиджак и положив локти на стол, сидел за завтраком, он все еще продолжал думать о ней. И мадам Мегрэ, видя, что муж чем-то озабочен, под конец вовсе умолкла.
Но, подавая фрукты, она все же не выдержала и проговорила:
— Скажи, разве,
Еще бы! Но ведь мадам Мегрэ не знала Жюльетту. Она не видела квартиры на улице Де-Дам.
Коротенькая фраза была у него уже на кончике языка, где-то рядом со словами жены.
«Скажи, разве это не отвратительно…»
Еще усилие. Одно небольшое усилие. Но озаряющая молния так и не вспыхнула. Он бросил салфетку на стол, набил трубку, налил себе рюмку кальвадоса и присел у окна — отдохнуть перед тем, как отправится снова на набережную Орфевр.
III. След рыболова с удочкой
В тот же день в шесть часов вечера Мегрэ и Люка выходили из такси далеко за Аустерлицким мостом на Привокзальной набережной. С ними был какой-то похожий на бродягу, обтрепанный, хромой человечек.
И тут наконец Мегрэ осенило, и коротенькая фраза, которую он так долго и тщетно пытался припомнить, неожиданно всплыла в его памяти: «Он не выносил шума».
Трамбле, этот бедняк, убитый в ту минуту, когда он в нижнем белье сидел на краю постели и скреб свои больные подошвы, Трамбле, живший на улице Де-Дам с пятью детьми, озорниками и неслухами, и с женой, которая только и знала, что ныть да жаловаться, — этот Трамбле не выносил шума.
Есть люди, которые не выносят определенных запахов, другие боятся холода или жары. Мегрэ запомнился один бракоразводный процесс: разводились супруги, прожившие вместе не то двадцать шесть, не то двадцать семь лет. Требуя расторжения брака, муж заявил суду:
— Я не могу привыкнуть к запаху моей жены.
А Трамбле не выносил шума. И потому, когда он в силу каких-то пока еще неясных обстоятельств получил возможность оставить работу в фирме «Куврэр и Бельшас» на шумной улице Сантье, он устроил себе пристанище здесь, на одной из самых пустынных набережных Парижа.
Это была тихая, широкая набережная. У причалов лениво покачивались на воде ряды сонных барж. Вокруг все дышало провинциальным покоем — и стоящие вдоль Сены маленькие двухэтажные домики, среди которых случайно затесалось несколько многоэтажных домов и бистро, где, казалось, никогда не бывает посетителей, и дворы, где прохожий с удивлением замечал копающихся в навозе кур.
Открытие принадлежало папаше Ла Сериз, хромому оборванцу, квартировавшему под ближайшим мостом, как сам он не без высокопарности заявил, когда раньше других пришел со своим сообщением в префектуру.
Пока он ожидал приема, их явилось еще трое — разношерстная публика, но все такие же оборванцы, как и папаша Ла Сериз, типы, которых не встретишь нигде, кроме как на парижских набережных.
— Я
— Что еще за награда?
— А что, разве не дают награды?
Где же справедливость? Папаша Ла Сериз был искренне возмущен.
— Как же так? За сбежавшую собачонку и то награду дают. А тут человек хочет показать, где жил этот несчастный, которого убили…
— Ладно, сообразим для тебя что-нибудь, если дело будет того стоить.
И они начали спорить и торговаться: сто франков… пятьдесят… Сошлись на двадцати. Его взяли с собой. И вот они стоят перед побеленным известью двухэтажным домиком с закрытыми ставнями.
— Я его здесь почти что каждое утро видел. Придет и сядет с удочкой вон там, как раз где буксир… Тут и завязалось наше знакомство… Поначалу дела шли у него неважно. Но я ему помог: объяснял, давал советы. И славных же брал он потом плотичек, и можно сказать — на голый крючок! С моей помощью, конечно… В одиннадцать часов смотает, бывало, лески, свяжет удочки и отправляется домой… Так я и узнал, где он живет…
Мегрэ позвонил — на всякий случай, — и внутри дома гулко отозвался дребезжащий старенький звонок. Люка взялся за отмычки, и через минуту дверь была открыта.
— Я тут буду, неподалеку, — сказал папаша Ла Сериз, — в случае чего, вы меня позовите.
В первый момент им стало даже как-то не по себе: из дома на них пахнуло запустением, а между тем там слышался какой-то странный шорох. Не сразу можно было сообразить, что это летают в своих вольерах канарейки.
Вольеры стояли в двух комнатах нижнего этажа, сами же комнаты казались голыми, нежилыми, потому что, кроме клеток для птиц, ничего другого в них почти не было.
Голоса громко звучали в пустом помещении. Мегрэ и Люка ходили по комнатам, открывали двери, создавая неожиданные сквозняки, от которых в комнате, выходившей окнами на улицу, вздувались единственные во всем доме оконные занавески.
Сколько лет эти стены не оклеивались заново? Бумажные обои совершенно выцвели, и на них темными пятнами обозначались силуэты всевозможной мебели, стоявшей здесь в разное время, — следы, оставленные всеми, кто прежде жил в этих комнатах.
Люка с удивлением смотрел на комиссара, который раньше, чем приняться за дело, налил канарейкам свежей воды и насыпал в кормушки мелкого и блестящего желтого семени.
— Понимаешь, старина, здесь он по крайней мере мог побыть в тишине…
У одного из окон стояло плетеное ивовое кресло старинного фасона, был также стол, два — три разномастных стула и на полках — целая коллекция исторических и приключенческих романов.
В нижнем этаже помещалась металлическая кровать, застланная роскошным пуховым одеялом красного атласа, отливавшего на свету всеми цветами радуги — мечта какой-нибудь богатой крестьянки.
— Он здесь, пожалуй, не очень-то веселился, как по-вашему, начальник?