Бедные углы большого дома

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Да благословить же Богъ жиденькую, жалкую гувернантку за то, что въ чаду глубокихъ соображеній ей показалось нужне всего въ данную минуту напечатлть поцлуй на лиц печальной двочки, отходившей ко сну!

«Что-то длаетъ теперь Ардальоша?» — думала Варя, проснувшись на другой день и смутно вспоминая сонъ. Ей очень хотлось идти съ горничной за вещами въ квартиру Игнатьевны, но она уже начала «соображать», разсудила, что это разсердитъ госпожу Скрипицыну, что откровенно высказанное желаніе навлечетъ упреки, гнвъ и наставленія, что лучше затаить его въ глубин души и постараться сдлать веселое лицо, попробовать выказать ласку къ благодтельниц.

— Ты сегодня очень мила, — улыбнулась Скрипицына, когда Варя пришла поутру къ ней и цловала

ея руку. — Я вижу, что мои наставленія не пропадутъ даромъ. Будь всегда такою скромною, признательною и откровенною.

Варя покраснла, и ей стало неловко, точно она согршила, солгала передъ кмъ-то, впервые въ жизни была и неоткровенна, и непризнательна.

— Экая гордянка: и меня не приняла, и Варю не пустила ко мн,- говорила вечеромъ того же дня Игнатьевна въ кругу своихъ подданныхъ, распивая кофейные переварки. — Убавилось бы ея, что ли, если бы она поговорила со мной.

— Ну, Богъ съ ней, — жалобно произнесла Акулина Елизаровна. — Слава Богу, что хоть Варю, сироту горемычную, призрла. Намъ-то и Богъ веллъ терпть униженія, недаромъ сказано въ писаніи: бражени кротци.

— Ахъ, друзья мои, она благородная! Вы не осуждайте ее. Ей съ вами нельзя говорить, — воскликнула маіорская дочь, и слышно было, что она скорбла о неблагородств своихъ друзей.

— Что мн въ ея благородств! я сама себ благородная. Я своимъ потомъ хлбъ достаю, ночей не сплю, чтобы кусокъ хлба достать, подлаживаюсь ко всмъ, все переношу, чтобы не нажить враговъ. Мн ваши благородныя ни пенсій, ни вспомоществованій не даютъ, — жаловалась съ обычной желчью Игнатьевна на свою долю, должно-быть намекая на свой великій трудъ отдачи комнатъ, такъ какъ это была ея единственная дятельность.

— Ардальоша, ты хоть бы книжечку взялъ почитать, — назидательно пустила въ ходъ три нотки Акулина Елизаровна. — Какъ теб не стыдно съ котенкомъ возиться? Порисовалъ бы что-нибудь, вдь въ емназіи, чай, учатъ рисовать-то?

— Учатъ-съ, — печальнымъ шопотомъ отвтилъ Ардальонъ и, съ сожалніемъ оставивъ нитку, съ привязанною къ ней бумажкою, принялся раскладывать на стол бумагу, рисунки и сталъ рисовать, прислушиваясь въ то же время къ разговорамъ, на которые до этой минуты онъ не обращалъ никакого вниманія.

Котенокъ потрепалъ его за штанишки, словно говоря: вдь теб не хочется рисовать, брось это, Ардальоша, давай играть! — и, оскорбившись невнимательностью своего юнаго друга, пошелъ на середину комнаты и, поддразнивая упрямца, сталъ одинъ подшвыривать и ловить игривыми лапками комокъ бумаги.

А разговоры шли своимъ чередомъ.

— Благородная! — съ ироніей воскликнула Игнатьевна. — А небось съ французишкой шашничаетъ? Все въ него садитъ, по всмъ лавочкамъ задолжала, а передъ нами носъ поднимаетъ.

— Ахъ, душа моя, это коммеражи! — воскликнула маіорская дочь. — Вдь вы это отъ ея горничной слышали?

— Да, отъ Дашки слышала!

— Ну, можно ли врить этому народу? И что намъ за дло, съ кмъ она живетъ? Нтъ, нтъ, вы не правы, она доброе дло сдлала.

— Ну, и оставайся ея добродтель при ней, а меня-то ей не слдъ было обижать. И съ Варей-то проститься не дала! Да я ей этого по гробъ не забуду, умирать буду, на духу покаюсь, что врага не прощаю. Вотъ вамъ и весь сказъ!

А Ардальонъ все слушалъ, и въ его блокуренькой головк бродили смутныя мысли о томъ, что вотъ бдныхъ и неблагородныхъ нельзя принимать богатымъ и благороднымъ, что вотъ и его мать, потому что она бдная и неблагородная, валялась въ ногахъ у директора гимназія, когда Ардальону пришлось держать вступительный экзаменъ, и просила принять сына, и что хотя онъ выдержалъ экзаменъ не хуже другихъ, получилъ изо всего пятерки, а все-таки мать благодарила господина директора за то, что тотъ сжалился надъ ними, надъ сиротами беззащитными. И онъ — Ардальонъ тоже кланялся, сознавая, что директоръ только по доброт своего сердца говорилъ ему:

— «Не надо, не надо благодарить! Я принимаю всхъ, кто оказываетъ

удовлетворительныя познанія на испытаніяхъ».

И все ясне и ясне казалось Ардальону, что онъ недаромъ, по приказанію матери, кладетъ ежедневно земной поклонъ за благодтеля-начальника, сказавшаго ему разъ и навсегда:

— «Если ты будешь дурно учиться и вести себя, то тебя выгонятъ, а теб не на что надяться: твоя мать бдна, необразована, ты погибнешь, тебя въ дворники не возьмутъ».

Задумчиво подошелъ Ардальонъ въ окну и, повидимому, безцльно началъ смотрть на дворъ; быть-можетъ, въ эту минуту онъ думалъ угадать будущность обитателей большого дома, быть-можетъ, просто дышалъ молодою, но слабою грудью теплымъ майскимъ воздухомъ… Въ нсколькихъ окнахъ уже мелькали огни и, какъ въ китайскомъ фонар, двигались огромныя, большеголовыя тни проходившихъ по комнатамъ людей; то тамъ, то тутъ высовывались въ форточки разнообразныя лица, выставлялась за окна провизія. Въ спальн госпожи Скрипицыной было отворено окно, блестлъ, не колеблясь, такъ тихо было въ воздух, огонекъ свчи и озарялъ дв женскія головы: одну — съ осунувшимися чертами лица, другую — полненькую и молодую; молодая женщина, повидимому, читала вслухъ книгу…

На двор спорили и изощряли свое остроуміе мастеровые, дворникъ травилъ, отъ нечего длать, собакъ, куча дтей играла въ бабки, между играющими Ардальонъ узналъ одного изъ своихъ товарищей по гимназіи, шла портного «Приснухина изъ Парижа», какъ значилось на вывск этого честнаго ремесленника. «Мундиръ-то мараетъ!» — подумалъ Ардальонъ про своего товарища и тихо началъ раздваться, услышавъ молящій и ноющій голосъ матери:

— Легъ бы ты спать, Ардальоша, — говорила она:- а то, спаси насъ Владычица Небесная, пожалуй, раннюю обдню проспимъ. Сними-ка сапожки, я ихъ вычищу.

— Да я самъ, маменька, вычищу ихъ.

— Э, голубчикъ, что теб руки марать, да мозоли на нихъ натирать щеткой. Мое дло привычное, мн некому рукъ показывать, а твоя жизнь впереди; Богъ знаетъ, кому придется руки жать.

Ардальонъ снялъ сапоги, легъ, но долго ему не спалось въ душной, низенькой комнатк. Долго слышалъ онъ и крики мастеровыхъ, и лай собакъ, и громкій смхъ Порфирія Приснухина, и шарканье щетки по сапогамъ. Не вотъ все мало-по-малу начало стихать, только изрдка глухо дребезжали прозжавшія по улиц дрожки, раздавался легкій храпъ капитанши, долетало изъ другой комнаты сопнье Игнатьевны, смшанное съ какимъ-то не лишеннымъ сладости присвистомъ, да безостановочно стучалъ громадный маятникъ широкихъ стнныхъ часовъ съ засиженнымъ мухами циферблатомъ. Въ комнат вдругъ послышалось медленное шипнье, легкій трескъ и потомъ раздался первый глухой ударъ часовъ, за нимъ послдовали снова то же шипнье, тотъ же трескъ и ударъ… Часы пробили полночь; то-есть пробили безъ остановки двадцать семь разъ, но привычные люди знали, что это они только шалятъ по праву стариннаго знакомства, и догадывались о настоящемъ времени. Ардальонъ поднялся съ постели и на цыпочкахъ подошелъ къ окну. Небо было свтло, но на двор было темно, какъ въ пропасти, всюду погасли огни и только въ спальн Скрипицыной, страдавшей безсонницей, попрежнему теплился огонь свчи, и виднлись дв женскія головы.

— Варька все еще читаетъ! — произнесъ вслухъ Ардальонъ со вздохомъ и испугался, услышавъ движеніе и бредъ матери.

— Молись, молись! — шептала она во сн.

Онъ поспшно легъ.

Рано подняла его мать на другой день. Приготовила ему чистое блье, вычищенные сапоги и верхнюю одежду, съ которой заботливо счистились вс пушинки и вся пыль. Когда ребенокъ одлся, мать напомадила ему голову и, причесавъ его, перекрестила.

— Ступай впередъ въ церковь. Что теб со мной со старухой-лохматницей идти, я въ уголочк гд-нибудь встану, чтобы меня не видали. Поди-ка, у васъ тамъ пересмшники емназисты, на зубки тебя подымутъ, что вотъ какая у тебя мать замухрышка, — говорила мать, провожая сына и глядя съ площадки лстницы, какъ онъ спускался внизъ.