Бедный Авросимов
Шрифт:
– Позвольте, - сказал я, - как мыслите вы устранить монархию? Значит ли это, что вы собираетесь лишить царя престола, вынудить его отречься?
– Нет, мы убьем его, - сказал он просто.
– Это вызвано необходимостью... Мы убьем его. Вся царская фамилия должна быть устранена...
Верите ли, я чуть было не упал при этих словах, но опять сдержался. Нельзя было вызвать ни малейшего подозрения с его стороны. Мой полковник меж тем продолжал:
– Мы предадим суду сенаторов...
– Вы очень откровенны.
– сказал я, едва скрывая ужас.
– А не может ли кто-нибудь... Не боитесь ли вы, что кто-нибудь... Вдруг какой-нибудь мнимый ваш единомышленник...
Он долго и внимательно меня разглядывал. Я выдержал
– Теперь уже поздно, теперь это вряд ли может иметь значение. Наши идеи охватили почти всю армию. Она сработает быстрее, чем канцелярская машина...
– Да, - сказал я на это, - вы хорошо все продумали...
– А тем временем ужас мой все усиливался и достиг предела; я вдруг понял, что мой полковник слеп, что он движется на ощупь.
– Господин полковник, - сказал я, - а ну как просчет в ваших планах?
– Вы боитесь?
– усмехнулся он, но лицо его было бледно.
– Я не боюсь, - сказал я, - но поспешность никогда не была людям добрым помощником.
Он поднялся из-за стола:
– Соберите между прочим своих унтеров, главных целей раскрывать не нужно, но приуготовляйте их постепенно к мысли о необходимости перемен. Вас что-нибудь останавливает?..
– Никак нет, - ответил я, - постараемся, - и направился к дверям, едва переставляя деревянные ноги.
– Нет, я не дам тебе погибнуть!
– восклицал я, направляясь к своему дому.
Целую неделю, или больше, меня, господин Ваня, лихорадило. Я метался словно загнанный зверь и не находил выхода. Обстановка тем временем накалялась. Верите ли, уже я знал, что многие полки, в большом числе раскиданные по Малороссии, заражены той же страшной болезнью. Не буду перечислять всех офицеров, причастных к сему, ибо вам это все равно что пустой звук, но они приезжали, господин Ваня, все такие богатые, умные, надменные аристократы, прости их Господи, вы, наверное, и не видали таких-то в вашей глуши... Как быть? Как быть, я вас спрашиваю? На меня обрушилось несчастье! Они все, обезумевшие от своих замыслов, подогреваемые друг другом, уже не могли опомниться, остановиться... "Нет, я не дам вам погибнуть, - твердил я непрестанно.
– Не дам вам в ослеплении вашем погубить отечество!" Тем не менее я решил не действовать, прежде чем не выясню всех обстоятельств, прежде чем не распутаю этого страшного клубка. Рука моя, верите ли, беспрестанно тянулась к бумаге, а разум противился. Она тянулась, а он противился...
В этот момент Авросимов явственно увидел перед собою Павла Ивановича. Полковник держал перед глазами лист, и руки его вздрагивали.
– А кто знает, чья вина, а чья правда?
– вымолвил Авросимов слабым шепотом.
Но Аркадий Иванович услыхал даже этот шепот.
– А Бог-то на что?
– сказал он и засмеялся: - Да вы-то уж будьте покойны. Вы уж лучше слушайте, слушайте... А вот когда все услышите, тогда вы и сами все решите. Розумиете? Так вот, а тут случай вышел, маленькое происшествие, ну пустяк один.
Пребывал я как-то поздним вечером в доме своем. Денщик мой, вы его уже видели, спал в сенях. Свеча моя подходила к концу, но у меня не было сил крикнуть, велеть заменить. Ах, подумал я, пусть она сгорит. А было мне, господин Ваня, худо непонятно от чего. Руки мои, словно плети, лежали на коленях... Наверно, страдания мои тому виною, думал я. Вы только представьте себе, что я должен был выносить все эти дни, месяцы, сознавая, что в моих руках - судьба государства и государя, вот в этих самых руках, что беспомощно лежат на моих коленях. Под влиянием всего пережитого охватила меня неясная тоска, и легкий летний ветерок, влетавший в распахнутое окно, не успокаивал, а, напротив, усиливал тревогу, доносил какие-то смутные звуки, то вдруг видел я явственно большого петуха, как он поводит своей головкой, уставя в меня маленькие красные глазки с вопросом, то рог коровий покачнется и исчезнет, то звезды вдруг все
С минуту мы молча глядели друг на друга. Озноб сотрясал меня.
– Тебе чего?
– спросил я, и голос мой словно в бочке пустой прогудел.
– Окно у вас раскрыто, - усмехнулся он, - со двора видать все...
– Уноси ноги!
– приказал я и попытался подняться, чтобы вздуть его.
– Так точно, - сказал он, не двигаясь с места, а голова его, как петушиная, вертелась на шее, а глаза зыркали по сторонам, верите ли?
– Сгинь!
– крикнул я, но вместо крика шипение какое-то, прости Господи, вырвалось из души моей, да и тело словно приросло к стулу. Но стоило мне снова поднять глаза, как я не увидел в комнате никого. Бред, подумалось мне, но под окном зашуршала трава. Из последних сил рванулся я со стула и грудью рухнул на подоконник. Круглая морда Савенки, словно блин, отлетела прочь.
– Ваше благородие, - сказал он из кустов, - господин полковник за вами прислали. К себе кличут.
Трава зашуршала, и все стихло. Я захлопнул окно. Руки мои тряслись. Накинул мундир и вышел. Ночная прохлада несколько меня поуспокоила. Стояла полночная девственная тишина. Вдруг я услышал за собою шаги. Я резко обернулся: белый расплывчатый силуэт Савенки покачивался на тропе. Неужели полковник велел ему следить за мной?!
– Савенко, - сказал я, - берегись, Савенко, я шуток не люблю.
Но он не отозвался, и силуэт его растворился во тьме.
Полковник встретил меня на пороге и провел в дом. В комнате сидели офицеры. Каждый из них был мне уже знаком, хотя и отдаленно. Это был, судя по всему, самый кулак ужасного заговора. Все молча глядели на меня. Я поклонился.
Надо было вам видеть, господин Ваня, их лица, как они на меня глядели. Чужой я им был, господин Ваня, черная косточка. Но тогда уже стал я все понимать отлично: затянуть меня в предприятие свое, а уж после и руки не подавать. "Какой я вам товарищ?
– подумал я с грустью, хотя вид при этом сохранял самый достойный.
– Вам лишь цели своей добиться, а там вы и узнавать перестанете". Верите ли, так я об этом горько думал, что даже лихорадка моя угасать стала, потому что трезвость размышления всегда способствует успокоению. И только видел я одно, какая выпала мне в жизни тягостная и высокая честь, и уже видел я глаза государя, с благодарностью и гордостью взирающие на меня, а ведь государь наш, господин Ваня, он ведь истинный отец наш, да?.. Тут после легкого любопытства и проявления всякого ко мне недружелюбия они все отворотились, словно чтобы не мешать нам с моим полковником заниматься всякими полковыми делами, для которых я, кстати, и был зван. А должен вам заметить, что находился там среди прочих и мой батальонный командир господин Лорер, майор, который, появившись в полку нашем, принялся распространять всякие ужасные сведения обо мне, будто я, служа еще в Петербурге, допускал всякие там денежные злоупотребления, чего за мной, верите ли, и не водилось сроду... И вы небось слыхали?
– Ни об чем таком не знаю, - сказал наш герой.
– Вот уж, право, чушь одна, верите ли? Чужой я для них был, господин Ваня, и поэтому... Ну вот, сесть мне не предложили, как равному. Я и это стерпел. Я всякие слабости умею прощать. Люди ведь в том не виноваты. Ах, не буду посвящать вас в подробности. Короче говоря, получил я приказ следовать в Москву по полковым делам и положил в карман солидную пачку казенных ассигнаций. Вместе с ассигнациями вручил мне полковник письмо одному лицу, в котором заключена, как он выразился, наша общая судьба. А должен вам сказать, что я хоть и бедный человек, но очень честный, и не стоило бы об том говорить, когда б не вышла тут история, изменившая многое.