Бедный Авросимов
Шрифт:
В этот момент нашему герою показалось, что Аркадий Иванович значительно отодвинулся и рассказывает откуда-то издалека, так что и голоса его не слышно, а только видно, как разводит руками и стучит себя в грудь кулаком. Потом он и кулака уже не видел, так все это отодвинулось.
Когда он вновь проснулся, картина перед ним была все та же, все так же сидели вокруг Аркадия Ивановича, но уже мундиры были расстегнуты у всех, да и словно теснее стал кружок, а может, это выпитое клонило их в одну сторону, поближе к капитану.
– Я знаю, как с Трубецким
– ------------------
(1) как член семьи (фр.).
– Да я же говорю, - сказал гренадерский поручик, - что это неосмотрительность ихняя, спешка... Я это осуждаю... Не связывались бы они с Трубецким, было бы больше толку...
– А графиня Лаваль, рассказывают, - засмеялся толстяк, - в это время сидела у себя и дошивала знамя свободы... Каково?
– Господа, не надо об этом!
– взмолился Сереженька.
– Вы пейте себе.. Забывайте все.. Я не люблю о неприятном... Не надо!
– Ах ты моя дунюшка!
– захохотал Бутурлин.
– Несет, - сказал Аркадий Иванович, - мой полковник - это вам не Трубецкой. Он бы сам себя диктатором нарек, случись что...
– Говорят, - продолжал толстяк, - еще за год до этой несчастной вспышки он часто говаривал: "Maman, donnez moi de la foi. J'ai besoin de foi"(1). Не было ее у него, что ли?
– Матери раньше должно было бы этим заняться, - сказал Аркадий Иванович.
– Вот вам и вера. Ах, но я любил полковника моего, да и сейчас люблю, верите ли... Вот крест святой. Ну всё ему прощаю.
– Вы ангел, - засмеялся Бутурлин.
– Не ужто всё?
– ------------------
(1) "Матушка, дайте мне веру Мне необходима вера" (фр.).
– Всё, - сказал капитан.
– А то, что он вас третировал и его друзья? А замыслы его?..
– Всё, всё...
– Каков!
– сказал толстяк с восхищением.
Они все так наперебой восхищались Аркадием Ивановичем, что нашему герою стало даже совестно, словно это ему курили фимиам, его на руках носили. Да, да. И каждый норовил чем-то выделиться из общего-то хора, какую-нибудь уж такую славу ему загнуть, чтобы все остальное померкло.
– Нет, вы только поглядите, - воскликнул Сереженька, - мы здесь считаем себя виновниками благоденствия, спасителями, а мы, черт возьми, ничтожество рядом с вами, господин Майборода! Вы нам всем нос утерли, утерли!
– Каков гусь!
– сказал толстяк, хлопая Аркадия Ивановича по плечу.
– Ты мне нравишься, Майборода... Дозволь, я тебя поцелую... Вот так...
– Нет, нет!
– закричал Сереженька.
– Это я его поцелую!
– И он снова обхватил нашего капитана за шею, так что капитан побагровел.
– Я бы на его месте так не сообразил, - сказал Бутурлин, - как он, ловкач, умно действовал, как тонко, бестия!.. Вы пейте, пейте, капитан, чего чиниться?
–
– хохотал Аркадий Иванович.
– Я пью, господа. Мне с вами тепло... Ах, были бы мы в Линцах, верите ли, я велел бы в музыку ударить.
Пока там, у стола, продолжалось общее ликование и форменный грохот стоял вокруг, и звон, и свист, Сереженька подбежал, качаясь, к Авросимову и подсел к нему на тахту.
– Свет наш Ванюша, радость наша, а он и не спит, подслушивает...
Тут и Бутурлин подскочил, вцепился тонкими холеными руками Авросимову в бок, стал щекотать его, приговаривая:
– А он не спит, не спит, штрафного ему, Ванюше, штрафного!
Принесли большой бокал с шампанским. Авросимов выпил его в два счета и готов был закричать от радости встречи, которая так трудно ему давалась нынче, да нее ж таки ее не упустил...
– Откуда вы этого капитана раздобыли?
– спросил его Бутурлин шепотом.
– Случай свел, - также шепотом отозвался наш герой, удивляясь серому цвету лица кавалергарда.
Тут ему снова поднесли, и он еще выпил. Теперь и в нем кровь заиграла, потолок улетел неведомо куда, стены распались, ударил ветер, весь синий от трубочного дыма, рыжая голова Авросимова, озаренная каминным пламенем, мельтешила по этому пространству, словно большая головня выскочила из камина и пошла гулять по свету. Толстяк, задирая полы халата, отплясывал что-то, гренадерский поручик раскачивался у окна, как заводной, Сереженька снова душил в своих объятиях Аркадия Ивановича. Все кружилось и исчезало в тумане и возникало снова. И только остальные господа, что были незнакомы нашему герою, по-прежнему сидели неподвижно, вполоборота к пламени, с недопитыми бокалами в руках.
Тут Сереженька протянул нашему капитану полный бокал.
– Вы меня очень обяжете, коли весь его до дна...
Аркадий Иванович вяло так посопротивлялся, но выпил и спросил:
– А где же нежный предмет? Мне господин Ваня обещал...
– Бабы, что ли?
– сказал Сереженька.
– Хай будэ так.
– Милодорочка?
– Да хоть кто...
Толстяк подплясал к ним.
– А что ты с нею будешь делать, Майборода?
– Канашечки, - сказал капитан.
– Под левой рукой - спинка, а под правой что?.. Постараемся!
– Ах, шалун!
– Эй!
– крикнул гренадерский поручик от окна.
– Полночь миновала!
Самое удивительное заключалось в том, что в общем этом буйстве и безумстве страстей и чувств, в этой, можно сказать, вакханалии, к которой вы, наверно, успели попривыкнуть уже, ибо я вас пичкаю всем этим отменно, в этом хмелю, к которому они все тянулись, как к освобождению от тягот дня и мрачных раздумий, наш герой ощущал себя бодрым, со свежей головою, словно и не пил, хотя, поддавшись общему разгулу, бил подушкой о тахту и выкрикивал всякие несусветности, напоминая молоденького бычка, сломавшего наконец тесный свой загончик и скачущего от всего сердца по свежей траве да по кузнечикам.