Бедный Авросимов
Шрифт:
В этот момент наш герой, переполненный событиями дня, не успевший еще освободиться от сонного дурмана, в который погрузился он так внезапно, по-молодому, едва не закричал. Только глухой стон вырвался из его души, но, покрываемый звоном бокалов, треском поленьев в камине, ровным, несколько возбужденным голосом Аркадия Ивановича, этот стон тотчас же и угас, едва народившись, так что никто и не заметил.
Что же это такое? При упоминании о возможной насильственной смерти государя ни один из них, из присутствующих здесь, не вскрикнул, не ужаснулся, даже легкая дрожь не поколебала их серых насупленных лиц. А Сереженька, тот уж и вовсе
Наш герой почувствовал, что лицо его покрылось потом, и глянул на поручика. Тот сидел, расстегнув мундир, откинувшись, и поматывал головой, видимо, уже крепко был во хмелю.
– Что же он в ней такое проповедовал?
– спросил толстяк.
– В своей конституции?
– Мне даже говорить об этом страшно, - сказал Аркадий Иванович и одним махом опрокинул бокал.
– Посудите сами, как мне об этом говорить, когда я противник...
– Говорите же, черт возьми, - потребовал Бутурлин.
– Вот он, например, утверждает, что ничего такого и не было. Это он вчера на допросе утверждал. Что, мол, не было никаких документов, никаких конституций...
– Так ведь я сам видал, - мягко перебил его Аркадий Иванович с доброй своей цыганской улыбкой.
– Он мне ее сам листал, читал. Я даже зеленый портфель помню, где она хранилась, а как же... Своими собственными глазами...
– Да что вы заладили все одно: глазами, глазами, - рассердился гренадерский поручик.
Впрочем, те, что находились в полутени, незнакомые нашему герою господа, продолжали сохранять неподвижность и спокойствие, и только неполные бокалы, приподнятые над столом, едва покачивались в их руках.
– Да, - торопливо сказал Бутурлин, - странно получается: он одно говорит, а вы - другое. Почему же у меня к вам вера должна быть?
– Господа, - сказал Сереженька, - дайте же Аркадию Ивановичу рассказать. Он так рассказывает, словно роман читает... Ну не все ли вам равно?
Тут Аркадий Иванович засмеялся, польщенный словами Сереженьки.
– Я, господа, готов вам рассказывать. Мне даже от этого легче, что я среди своих нахожусь, которым выпало, как и мне, совершать справедливость... Мы уж постараемся.
– А что же он в ней такое проповедовал?
– снова спросил толстяк.
– Извольте, господа, - согласно кивнул наш добрейший капитан.
– Еще до того, как вышла вся эта история с казенными суммами, от которой я лет на пять постарел, полковник мой в доме своем, ведя разговор о разных политических своих прожектах, извлек из шкафа этот зеленый портфель и вытащил пачку листов, аккуратно исписанных.
– Вот здесь, господин Майборода, - сказал он, - таится сгусток многолетних раздумий... О, это не должно попадать к ним в руки! Когда Россия сможет воспринять это к действию, благоденствию ее не будет конца, - и он горько
Скажу вам по совести, господа, что доверие полковника было мне лестно, но одновременно причиняло боль...
– Каков!
– громко сказал толстяк.
– Что?
– не понял Аркадий Иванович.
– Да вы пейте, пейте, - налил ему Бутурлин.
– Вы удивительная личность, - промолвил Сереженька с отчаянием.
– Вы мне нравитесь, сударь, - и обнял его за шею, и стал чуть не душить, отчего Аркадий Иванович весь побагровел и, продолжая дружелюбно улыбаться, все-таки старался освободиться от любвеобильного молодого человека. Наконец это ему удалось, а может, Сереженька сам ослабил объятия; он отвалился от капитана и сказал: После наших утомительных занятий хорошо слушать ваши истории...
Бутурлин засмеялся. Аркадий Иванович, оправив мундир, выпил свое вино.
– Как же это вы будто бы полны любви к своему полковнику, - заметил гренадерский поручик, - когда сами же утверждаете, что он холоден, суров и просто маленький Бонапарт?
– Это не я утверждаю, - сказал Аркадий Иванович, быстро и послушно поворотившись к поручику, - это его же друзья утверждали, что у него душа железная. Они о его душе часто толковали.
– А что же он все-таки проповедовал в своей конституции?
– спросил толстяк.
– Да не сбивайте вы его вопросами!
– потребовал Сереженька.
– Интересно ведь как. Ну а дальше-то что? Дальше-то...
– А дальше?
– медленно произнес капитан.
– Что же дальше? Дальше, верите ли, навис надо мной суд. И понял я, что пощады от моего полковника мне не ждать...
– А может, он, ваш полковник, догадался о ваших намерениях?
– спросил Бутурлин.
– Да не перебивайте же!
– взмолился Сереженька.
– Нет, - грустно ответил капитан, - догадаться он никак не мог. Он меня ценил, я ведь чертовски податлив был, ему ведь лестно было слышать мое одобрение. Людям это страсть как нравится, уж я знаю...
– Каков герой!
– воскликнул толстяк.
– А вы?
– обернулся он к остальным. Вам бы лишь баклуши бить!
– Нет уж, - сказал гренадерский поручик.
– Я господина Пестеля до самого Петербурга конвоировал... Нет уж, увольте-с... Я свой долг выполнил. Этого забыть невозможно, как это все было. Да я уж имел честь рассказывать... Уж вы меня увольте...
– А я, а я?
– закричал Сереженька.
– Как я Щепина на площади вязал!.. Как в атаку ходил!.. Я по-о-оомню!
Аркадий Иванович с изумлением поворачивал голову то к одному, то к другому, с жадностью внимая их откровениям.
– А мне и посейчас приходится за стулом военного министра топтаться и видеть все, - сказал Бутурлин.
– Всё через мои глаза проходит и уши и на сердце падает и там лежит... Когда бы я в полку служил, ты бы мог так говорить с укором, а я во всем этом просто варюсь, варюсь, и всё...
– Все молодцы, все!
– засмеялся толстяк.
– Один я бражник, черт!
– Вот видите, господа, - сказал Аркадий Иванович, - как жизнь всех нас связала, а мы-то и не ведали того... Вот видите? Как мы с вами одинаково ринулись разом для спасения отечества, как грудь свою подставили...