Бедный Авросимов
Шрифт:
Сердце у нашего героя билось учащенно. Подошвы трудно отставали от примятого, утоптанного снега. Хотелось бежать отсюда куда глаза глядят.
Наконец звякнул болт, распахнулась калитка, и они все так же молча вошли в окованные двери. Перед нашим героем возникло сводчатое помещение. Множество фонарей почти не освещало его. Дальше была дверь. За дверью — коридор, под углом уходящий куда-то. Было слышно, как где-то звонко и скучно ударяется капля о камень. Пахло почему-то березовым веником да водкой от плац-майора.
— Вот вы обратите внимание, сударь, — сказал Подушкин
И в самом деле, потянулись двери камер, и солдаты, обутые в валяные сапоги, и фонари с оплывшими свечами, и снова — запах березовых веников, гнили, прогорклого масла, водки…
И вдруг Авросимов даже замедлил шаги, так знаком показался ему коридор. Будто он тут и взаправду бывал уже, среди этих серых однообразных стен, в этом длинном коридоре, полном вздохов и шорохов, не имеющем, казалось, конца. Ах, да он же вспомнил! Вспомнил недавние свои сновидения, когда возник перед ним длинный серый коридор, где еще пятно расползлось по стене — то ли от воды, то ли от выплеснутых щей… И тут в самом деле он вдруг узрел то самое пятно, точно такое же, как во сне, и именно от щей, ибо засохшие капустные остатки, налипшие на стену, теперь хорошо были видны. И пока плац-майор Подушкин, заметив недоумение нашего героя, желтым пальцем соскребывал со стены эти остатки, огорченно покачивая головой, Авросимов находился как бы в столбняке, не умея увязать яви и сна.
— Солдат споткнулся, пролил, — сказал плац-майор шепотом. — Атак все аккуратно… Вот солдат пролил…
Капустная полоска никак не хотела отрываться от стены и даже желтому скрюченному пальцу плац-майора не поддавалась долгое время, как вдруг оторвалась и плавно так, словно засохший лепесток розы, опустилась на каменный пол.
— Готов, — снова шепотом удовлетворенно сказал Подушкин и вытер палец о штаны. — Всё на мне в этом доме, сударь, — И сильнее запахло водкой. — А теперь пожалуйте сюда.
Стража замерла поодаль. Ключ в замке прогремел. Щеколда ужасно заскрипела.
— Я, сударь, здесь погожу, а вы не сознавайтесь обо мне, а то требовать начнут-с, то да се, не дай Бог… Ступайте…
И он растворил дверь камеры и слегка подтолкнул нашего героя.
Теперь наш герой стоял перед распахнутой дверью, за которой ему показались мрак и отсутствие жизни.
Теперь за ним, за его спиною, был уже один мир, в котором шепотом переговаривались тюремщики, впереди — другой, где горел масляный светильник.
Там, в неясном, желтоватом зареве грустного этого приспособления, расплывалась над столом согбенная фигура.
Авросимов-то вошел быстро, но ему самому показалось, что прошло долгое время, и дверь захлопнулась, как только он вошел, но скрежет еще долго висел в воздухе.
Перед нашим героем сидел полковник-злодей и словно читал, однако книги перед ним не было и бумаги никакой — тоже.
В одно мгновение тысячи мыслей вихрем пронеслись в голове
Как он шагнул вперед, наклонив голову, словно рассвирепевший бык — на красное, он и не помнил. Это была свирепость от горя и испуга, и боль клокотала в этом неопытном теле, когда он взмахнул рукой, так что железная кружка отскочила прочь, как безумная, и затарахтела по каменному полу в тишине.
Можно было подумать, что наш герой сейчас обрушится на пленника и задавит, но тарахтение злополучной кружки вдруг отрезвило его, и он замер.
Павел Иванович глядел на него вполоборота. Вдруг он легче тени скользнул с табурета, поднял кружку, подал ее нашему герою, а сам покорно воротился на свое прежнее место.
Ах, как бы вам, милостивый государь, увидеть это! Увидеть, как злодей, имеющий даже сходство с французским узурпатором, сгибался над тюремной кружкой и подносил ее как бы даже с поклоном нашему герою, оцепеневшему в своей нежданной роли. Ах, он всего мог ожидать: и молчания, и гнева, и презрения, ну, наконец, пинка сапогом по кружке, ну, скажем, полковник мог ведь наклониться с достоинством и поставить кружку на стол или там Бог знает чего еще… Но чтобы вот так!..
Теперь, после всего этого, Авросимов и не знал, что ему делать: то ли сказать что, то ли молча подать бумаги.
"Зачем же в ноги-то кидаться! — воскликнул он в душе. — Уж взялся, так держись. — И снова резкая боль его пронзила: — А что я-то могу?"
Пестель увидел обращенные к нему глаза Авросимова, в которых бушевали огоньки лампадки пополам со страданием.
— Господин полковник, — сказал Авросимов, — извольте принять опросные листы.
Павел Иванович с тою же поспешностью, что и прежде, выхватил папку с бумагами из рук нашего героя и зашуршал листами, поднося их совсем близко к пламени светильника.
Авросимову показался он еще ниже, чем в Комитете, да и нанковый халат был ему не по плечу, и нелепая эта фигура вызывала больше сожаления, нежели гнева.
Тут наш герой вспомнил рассказы Майбороды и попытался представить себе полковника прежним, то есть в мундире, в лосинах, с холодным взглядом и с дерзостью в мыслях.
Павел Иванович читал опросные пункты, шевеля губами. Веселое племя рыжих прусаков взапуски носилось по столу. Авросимов смахнул одного на пол.
— Покоя от них нет, — пожаловался Пестель. — Есть смирные, так тех не видно, а этим что ни делай, ничего не помогает.