Бедный маленький мир
Шрифт:
Беглянка Витта битый час сидела в кромешной темноте на железном ящике для стеклотары, прислонившись спиной к шершавой стене с небольшим застенчивым граффити на тему «черножопые – вон из столицы». Пункт приема бутылок был исторической и архитектурной ценностью их района. Уже и культура сдачи бутылок специально обученным людям почти сошла на нет, осталась разве что в картине мира узкой прослойки баттл-хантеров, а грязноватый зеленый домишко стоит себе в кустах черемухи как ни в чем не бывало, и не сносят его – как будто не замечают. Надо было куда-то двигаться, но поскольку битый час Витка плакала, то совершено обессилела и очень замерзла. Она вспомнила, как они с Данькой в прошлом году, в феврале, бежали домой из бассейна (а в тот вечер неожиданно сильно похолодало), и Данька заметил в витрине
– Мама! – восхитился сын и замер у витрины. – Вот смотрю на камин и сразу становится теплее.
– Ну да, – усмехнулась она, – так и будем стоять тут, как бедные дети перед рождественской витриной.
– Как девочка со спичками, – добавил Даник, неожиданно проявив некоторое знание Андерсена, хотя Витка точно помнила, что его сказки ему еще не читала – считала сына для Андерсена еще маленьким.
Она похвалила его за точную литературную ассоциацию, и они побежали домой. Пили дома чай с медом и шоколадным печеньем, вместе грелись под одеялом и так и заснули, обнявшись, под звук работающего телевизора. В родном доме призрак девочки со спичками растаял, как и не было его, и все было так хорошо, что она и представить себе не могла, что может стать плохо.
Особенно так плохо, как сейчас. Больше плакать Витка не могла – только вдыхать, преодолевая невесть откуда взявшуюся боль в груди.
Значит, так. Значит, первое: нельзя пользоваться мобильным телефоном и кредитками. Она достала свой умненький и любименький Sony Ericsson, который вот уже два года высоко ценила и приветствовала за удобный дружественный интерфейс, достала из бумажника кредитки, на которых в сумме болталось что-то около пятидесяти евро, и похвалила себя, что правильно сделала, оставив маме золотую карту «Райффайзена». Затем почти вслепую нашарила на земле какой-то железный прут, выкопала ямку под кустом черемухи и бросила туда свое хозяйство, эти «костыли и протезы современного человека», как говорил Милош, в основном имея в виду электронные средства коммуникации, компьютер и Интернет. Потом распрямилась и, глядя себе под ноги, подумала: данное практическое действие имеет к тому же и ритуальный оттенок. И еще ностальгический – в детстве они с девчонками делали «секретики»: вот так же выкапывали ямку, создавали на ее дне какую-нибудь цветочную композицию из ромашек и одуванчиков и прикрывали все кусочком стекла. Нужно было обязательно запомнить места всех своих «секретиков» и время от времени расчищать в земле стеклянное окошко, смотреть на картинку. Чрезвычайно прикольно было. Сейчас же прикольно будет побыстрее забыть о том, где лежат кредитка и трубка, – скоро наступит зима, выпадет снег, а весной, даже если кто случайно и откопает ее «секретик», то обнаружит там промокшие и сгнившие предметы обихода современной (совершенно верно, Милош!) молодой женщины. К тому времени они полностью утратят функциональность, а где будет в тот момент молодая женщина, одному Богу известно. И то не факт.
Витка успела отойти, может быть, на два метра, как вдруг услышала за спиной звенящую россыпь хрустальных колокольчиков – совершенно неуместную в тишине и сырости странного вечера. Это звонил из-под земли ее телефон. Она бегом вернулась к черемухе и стала разрывать руками холодную влажную землю. Колокольчики все звенели, а она все никак не могла отрыть трубку – из-за полифонии колокольчики звенели как бы отовсюду, окружали и выдавали ее своим звоном. Наконец наткнулась пальцами на гладкий корпус, вытащила телефон и тупо уставилась на имя, ползущее по экрану. Имя было «Ираклий», и именно в эту секунду оно стало для нее синонимом настоящего, пока слабо мотивированного, но от того еще более сильного страха. Дрожащими пальцами Витка открыла заднюю панель, вытащила sim-карту и, сжав ее в левой руке, правой с силой впечатала любимую «соньку» в шершавую стену. Опять закопала карточку, кредитки и обломки телефона, затоптала землю ногами и, не разбирая дороги, дворами пошла куда глаза глядят.
Направление ей, строго говоря, было безразлично. Она уже замерзла до стадии окоченения, и нужно было двигаться – просто идти куда-нибудь. Спустя минут десять такого нецеленаправленного движения Витка увидела на противоположном конце
– Сигареты, – сказала она. – «Честерфилд». И водки.
– Водки нет, – сообщили ей изнутри. – Лицензии нет.
В окошке появилось лицо кавказской национальности и внимательно посмотрело на Витку. Лицо было немолодым, худым и заросшим многодневной щетиной.
– Совсем замерзла, – озадаченно сказало лицо. – Иди греться, слушай.
Витка, измученная и замерзшая девочка со спичками, понимая все последствия данного шага, все же переступила порог ларька и обнаружила внутри не только гостеприимного хозяина, не только дешевый обогреватель, который их уборщица на кафедре почему-то называла «дутиком», но и черноглазую девочку лет восьми-девяти. Девочка сидела на табуретке в уголке возле холодильника и ела «Доширак», поминутно дуя в пластиковую коробочку.
– Меня зовут Ильгам, – представился мужчина. – А ее имя Мехрибан. Но я зову ее Мэри.
– Ваша дочь? – спросила Витка.
– Дочь, – подтвердил продавец. – Боится дома одна. Я когда в ночь работаю, стелю ей тут на диванчике.
– А где ее мама? – спросила Витка, потерявшая от усталости чувство такта.
– Э-э, мама… – махнул рукой Ильгам. – Я ей мама. Садись, не стой. Туда садись… – Мужчина показал на белый пластиковый стул. – Я тебе сейчас тоже «Доширак» сделаю. Будешь?
– Буду, – благодарно сказала Витка и посмотрела на Мэри.
Мэри дунула в коробочку и, неуверенно улыбнувшись, сообщила:
– С курицей. Я всегда люблю с курицей. Очень.
Полтора года назад, в начале мая, в городе Саранске можно было наблюдать, как, распахнув упругие острые крылья, носятся ласточки над асфальтом, а потом набегают быстрые тучи и на раннюю зелень проливается несерьезный торопливый дождь, от которого даже не прячутся сбежавшие из школы старшеклассники – так и бродят расслабленно по улицам и дворам, пьют разноцветные слабоалкогольные коктейли, зависают на лавочках до сумерек, общаются предельно условно – мальчики ритуально матерятся, девочки смеются или визжат. Глядя на них, Иванна очень хорошо понимала, что в начале мая, конечно, учиться сил уже нет. «А там, над рекой, над речными узлами, весна развернула зеленое знамя, но я человек, я не зверь и не птица, мне тоже хотится под ручку пройтиться…» – весной ей почему-то всегда лезет в голову Багрицкий. Это, и еще: «По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду…»
Настроение, впрочем, было так себе. Город Саранск упал ей как снег на голову вместе с чувством вины, потому что неделей раньше ей пришло письмо от неизвестной Котиковой Нины Васильевны. Бумажных писем Иванна не получала очень давно и долго вертела в руках продолговатый конверт, рассматривала марки. Потом обрезала край и вытащила сложенный вдвое желтоватый листок из школьной тетради в линейку. Буквы заваливались влево, и почерк был пожилой, уставший. Котикова Нина Васильевна с прискорбием сообщала, что месяц назад в Саранском психоневрологическом интернате для ветеранов Великой Отечественной в возрасте восьмидесяти девяти лет скончался двоюродный дед Иванны, дядя ее отца, Ромин Михаил Сергеевич.
О существовании деда Михаила Иванна знала от своей бабушки Нади. Шестнадцатилетней Иванне бабушка адрес дала, но «связываться» с дедом не советовала, сказала: «Он страшный эгоист, очень пьющий человек, довел жену до ручки». Иванна тут же спросила, до какой именно ручки довел жену саранский дедушка. Выяснилось, что жена Татьяна мучилась с ним каждый божий день, потом слегла в больницу с каким-то стремительным атеросклерозом и умерла практически в полном одиночестве – Михаил Сергеевич пил и по этой причине супругу не навещал. Впрочем, к тому времени где-то там был их взрослый сын, но что он собой представляет и где, собственно, находился, бабушка Надя ответить затруднялась. В конце концов, она была бабушкой Иванны по матери, так что требовать от нее большей осведомленности не имело смысла. Они ведь даже не родственники.