Бедный маленький мир
Шрифт:
Лихтциндер засмеялся было, но тут же перестал, грустно обронил:
– Что-то происходит, Витя. Какой-то поток.
Виктор Александрович глядел в окно, машинально отмечая новые объекты городской среды и так же машинально и почти равнодушно понимая их преимущественно гламурное предназначение.
– Смотри… – сказал он после паузы, которую Лихтциндер заполнял тихим матом в адрес «мерса», который «нагло подрезает», – смотри, я сейчас рассуждаю как интуитивист. То есть даже не рассуждаю, а так, болтаю просто. Вот берем список – первый. Что в нем такое? Слова? Или смыслы? Имеет ли
– Мой дедушка Марк Наумович, старый большевик, всегда предлагал задавать вопрос «кому это выгодно?» – сказал Лихтциндер.
– Нет, Илюха, такой вопрос нас сейчас не продвинет, – покачал головой Виктор.
– Да? Почему?
– Потому что мы пока не знаем, что такое «это», которое кому-то выгодно. Понимаешь, если кто-то осмысленно и целенаправленно зашивает в потоки определенные смыслы, то у нас должны появиться варианты ответов на вопрос «а на хрена?». Ведь в самом вбрасывании в массовое сознание смыслов и образов ничего нового нет. Так реклама работает, не говоря уж о пиаре, тем более политическом. Надо тебе, чтобы народ полюбил одного чувака и возненавидел другого, – вперед. Подменяют денотаты, приватизируют понятия, создают устойчивые словосочетания. Например, «любовь-морковь». Тычь населению в уши по всем каналам этой любовью-морковью с утра до вечера, и все будут знать и помнить: любовь – всегда морковь, а огурцы – всегда молодцы, власть всегда бандитская, а демократия – всегда благо, а наш чувак – круче всех яиц на свете и над ним сияет нимб золотой. Повторяйте так круглосуточно, и будет вам счастье. Но в данном случае понятно – зачем. В политике, как правило, понятно в общих чертах – зачем и кому это выгодно. Кстати, мне одно слово в твоем списке кажется лишним.
– Лишним в каком смысле?
– По набору. – Виктор повозился, доставая из заднего кармана джинсов бумажник, в который была вложена бумажка со списком. – Я тут в поезде медитировал и понял, что «демократия» – лишнее слово. Предположим, те, кому выгодно, хотят всех напугать. Нагнать на всех жути немотивированной. Как можно современного человека напугать словом «демократия»? Оно же обессмыслилось давно.
– А как можно человека напугать словом «проект»?
– Сейчас, Илюша, мы к нему подойдем.
– А насчет демократии ты не прав, – покачал головой Лихтциндер. – Америкосы готовы весь мир затюкать насмерть, чтобы собственное авторское право на свою вонючую протестантскую демократию застолбить навечно. Чтобы, не дай бог, не возникли еще какие-нибудь энтузиасты со своей демократией, отличной от их о ней представлений. Поэтому когда мне говорят «демократия», у меня появляются сильные подозрения, что сейчас меня будут иметь.
– Но ты же при этом не боишься.
– Ну, не боюсь. Ты обещал про «проект».
– Смотри, в списке есть локусы или объекты – страна и город. То есть имеется указание на проектную интенцию. А проект вполне может иметь дело с локусами – настоящими или потенциальными. Представь, что страна или город могут стать частью какого-то проекта. И есть
– Результат или цель?
– Нет, результат. Про цель пока ничего не понятно. Но «демократия» не вяжется. По-видимому, смысл, как ты сам сказал, «объективно присутствует в информационном потоке». Так и не удивительно.
– Я вот что понял…
Лихтциндер не закончил фразу, сворачивая в большой прямоугольный двор со старыми, хорошо знакомыми Виктору липами по периметру. «Хорошо, хоть двор не изменился, – подумал тот. – Приятно».
– Так вот, – продолжал Илюша, – нам этот список больше ничего не сообщит. Возможно, мы просто отловили некоторую тенденцию. И все пока. А что дальше?
– Ты же говорил – фаршированные перепелки. Кстати, чем Лилька их фарширует? Соловьиными язычками?
– Понятия не имею, – засмеялся Илюша, паркуясь рядом с подъездом. – Может, гречкой?
Лилькины объятия и поцелуи в тесной прихожей были шумными и искренними, но Виктор отметил, что за три года Лилька сдала, таки да. Какие-то тени легли под глазами, прибавилось морщин, и когда она вешала на плечики дубленку Виктора, руки ее дрожали. А ведь ей всего-то сорок лет, вспомнил он. Нехорошо.
Кроме перепелок их ждали фаршированный карп, солянка и всякие мочености-солености с лихтциндеровой дачи под Подольском.
– Дачу будем продавать, – грустно сообщила Лилька.
– Не будем, – немедленно отреагировал Илья.
– Да сил нет там возиться. Веришь, Витя, ничего, кроме отвращения, садово-огородная деятельность у меня уже не вызывает.
– Тебе ведь нравилось! – защищался Лихтциндер.
Темпераментная Лилька швырнула в раковину пестренькое кухонное полотенце и удалилась. Через минуту, правда, вернулась и, поцеловав гостя в макушку, виновато сказала:
– Извини, Витюша. Это у меня, наверное, климакс. Или шизофрения. Ты не женился?
– Нет, – вздохнул Виктор. – Никто меня не любит, Лилька.
– И не женись, – постановила она. – Когда живешь один, не так страшно.
Нельзя потеряться понарошку, думала Витка, надо потеряться взаправду. Забыть вколоченные в тебя всей предыдущей жизнью нормы и правила существования, забыть, как тебя зовут, как чистить зубы по утрам, машинально сворачивать на знакомую улицу и не глядя набирать знакомый номер телефона. Обязательно надо преодолеть индивидуальные интонации и узнаваемые жесты – разучиться такпоправлять волосы и трогать в задумчивости кончик носа. Борьба с автоматизмами. Кажется, это так называется.
Говорят, американцы для преодолевания автоматизмов раз в полгода делают перестановку мебели и переносят двери, электрические розетки и выключатели с места на место. Витка никогда не понимала – зачем. А теперь поняла: на всякий пожарный случай. Чтобы, сделав пластическую операцию (и заодно операцию по смене пола, как советовал ей Федя), сменив имя и будучи переселенной по программе защиты свидетелей, не дай бог, не выдать себя манерой вертеть в руках шариковую ручку или складывать гармошки из бумажек для заметок.