Бедный маленький мир

Козлова Марина Валерьевна

– Турундочки. Иди бегом.

Нина Васильевна проводила убегающую Таню взглядом.

– Беда, – покачала старушка головой. – Семнадцать лет, девчонка, а у нее паранойя и что-то еще.

Нина Васильевна вызвалась напоить Ивану чаем с пряниками, и уже в больничном корпусе, сидя на унылой клеенчатой кушетке в сестринской, Иванна поймала себя на мысли, что явление девушки Тани на интернатском кладбище смутно не дает ей покоя.

– А почему девушка у вас? – поинтересовалась она у Нины Васильевны. – У вас же только старики.

– Родственники договорились… – нехотя ответила медсестра. – По больницам прошло сокращение койко-мест, ну и персонал посокращали. Ухода как такового нормального нет, питание…

В общем, предлагали вообще везти куда-то под Нижний Новгород, а ее мать с теткой говорят: нет, мы не согласны. Ну, им и присоветовали к нам обратиться. У нас больным неплохо, заботимся, всякая манка-овсянка, супчики. Курица бывает, рыба хек. И места у нас были. Вот так вышло.

Таню привезли из маленького села Старая Каменка Темниковского района. Привезли две женщины – тихие и напуганные. Дежурный психиатр Ляля Нагиева начала заполнять историю болезни и попросила родственниц рассказать о том, когда они заметили первые симптомы, что им казалось странным в поведении Танечки и все такое прочее, о чем обычно врачи спрашивают, если, конечно, есть кого спросить. Сам-то пациент в момент госпитализации – существо безответное и неадекватное.

Ответили женщины странно. Мать сказала:

– Мы боялись, что она убежит. Она все время хотела убежать, не выдерживала…

– Чего не выдерживала? – участливо спросила Ляля Нагиева.

– Истуканов, – пояснила тетка, а мать торопливо дернула ее за рукав.

– Чего? – не поняла Ляля.

– Ничего, – буркнула мать Тани. – Ну, то есть Таньке все время казалось, что приходят какие-то незнакомые люди и сидят в доме до вечера. Вечером уходят. Закрываешь все двери и окна, а толку-то… Как проснешься – они уже сидят. Люди. Женщины и дети. И есть просят.

– И едят? – спросила Ляля.

– Едят, все время едят, – мелко закивала тетка. – Но понемножку. И если угощают, конечно. Но все угощают.

Ляля с профессиональным интересом посмотрела на обеих. Мать Тани опустила голову и добавила:

– Девочке так казалось.

– Потом уже, – продолжала Нина Васильевна, – Танечка рассказала мне, что той зимой в их село стали приходить какие-то незнакомые люди. Точнее, они не то чтобы в село приходили, а появлялись прямо в домах. Во дворах, на улице их никто не видел. И говорила Таня, что это ей не казалось, а происходило на самом деле. То в одном доме появятся, то в другом. То вдруг перестанут приходить. Жители села только дух переведут, и все по новой начинается. Они тех людей прозвали истуканами, потому что они сидят неподвижно по хатам и только есть просят тихим голосом. Никому не делают ничего плохого. Утром появляются, вечером исчезают. И никто не замечает – как. А потом начали приходить и ночью, вот тогда стало совсем уж невыносимо. Таня сказала, что уже не могла их видеть и убегала в лес. Ее находили, возвращали домой, мать поила ее какими-то отварами, заговаривала. Короче, беда. Когда Лида, мать девушки так зовут, приезжала проведывать дочку, я спросила у нее, видят ли все жители и она сама то, что видела Таня. «Конечно», – сказала Лида. «А почему же вы тогда Таню в больницу сдали?» – удивилась я. «Понимаете, – объяснила она, – в отличие от нас, Таня видит их, даже когда их нет…»

– И ты поехала в Каменку. Ты решила устроить себе каникулы Бонифация.

Леша, скрестив ноги, сидел посреди избушки на стареньком вытертом ковре, на котором, наверное, танцевали последний раз лет тридцать назад, пил, наверное, третий литр кофе и внимательно слушал рассказ Иванны.

– Что характерно, – усмехнулась та на его замечание, – я действительно взяла часть отпуска. Все равно я к тому времени сильно устала. Безумно.

– И поехала сюда отдохнуть.

– Как тебе сказать…

У нее был мотив.

Она как-то потерялась

после смерти Деда, растворилась в невнятной обыденности и время от времени обнаруживала себя сидящей на полу в любимом месте – между балконом и письменным столом, смотрящую прямо перед собой туда, где нет ничего, а вроде должно быть. У нее было тянущее чувство, что Дед сделал последнюю и отчаянную попытку сменить масштаб ее существования в видимом и осязаемом (в этом смысле, конечно, материальном) мире. Конечно, со своим титулом и наследством она может обойтись как ей вздумается, а может так, как надо, как надо бы…Но тут Иванна, как правило, терялась, сознательно дистанцировалась. Временно. «Да, временно», – говорила она себе.

В завещании Дед рекомендовал ей управляющего – «директора Советского Союза», позволил себе пошутить он, пренебрегая условностями формата. Иванна ничего не имела против, даже очень обрадовалась (насколько ситуация вообще предполагала такую эмоцию), и приветствовала в этой должности Генрика Морано, энергетический коктейль из польской (мама) и итальянской (о, папа, папа!) крови. Тот, конечно, был юристом, в прошлом – адвокатом, который, собственно, и так был исполнительным директором эккертовской промышленной корпорации. Иванна с легким сердцем подписала на его имя генеральную доверенность на совершение торговых и финансовых операций, в том числе на работу с оперативными счетами корпорации, а также на управление ценными бумагами и торговлю на Нью-Йоркской и Лондонской фондовых биржах.

Мама Генрика была из Львова и бежала от советской оккупации на историческую родину, которую немедленно оккупировала Германия. Работала на военном заводе в Гданьске, где встретила симпатичного итальянского инженера… В результате сложных жизненных и геополитических перипетий семья осела в Германии, и Генрик всю жизнь испытывал серьезные трудности с самоидентификацией. Ни немцем, ни итальянцем, ни поляком он себя не считал. И смеялся: «Когда мне лень объяснять, я представляюсь евреем».

Как ни сопротивлялась Иванна, Генрик ежемесячно появлялся в Киеве с тщательно подготовленным финансовым отчетом и при встрече произносил всегда одно и то же: «Если гора не идет к Магомету…» Она как-то сказала ему, что не нужно так часто отчитываться, потому что все равно многого не понимает, а к тому же, учитывая тридцатилетнюю безупречную службу Генрика у Эккерта, безусловно верит ему. Но в ответ услышала: «Я так привык, фройляйн, оставьте старику его привычки».

Правда, он был никакой не старик, а веселый и полный жизни шестидесятилетний дядька, который любил темное пиво и ненавидел костюмы. «Только кэжуал! – восклицал он. – Кэжуал – это философия нашего мира. Мокасины, свитера, рюкзаки и – о! – вельветовые штаны. Исключительно! Имею право!» И Иванна, будучи сама большой поклонницей вельветовых штанов, соглашалась – «Таки да». Она подозревала, что он так часто летает в Киев, потому что страстно влюбился в «Черниговское темное» в компании котлет по-киевски где-нибудь на Подоле, в задушевном ресторане «Царское село». Тем не менее ее личный и доступный только ей банковский счет в Берне если не ежедневно, то уж точно еженедельно ощутимо прирастал – Генрик Морано заботился о ее материальном благополучии не в пример лучше, чем она сама.

При этом он с большим уважением относился к ее работе, всегда расспрашивал, интересовался, охал и ахал. А однажды, страшно смущаясь и извиняясь, спросил, сколько же ей, черт побери, платит государство за полный тревог и опасностей труд гуманитарного эксперта.

– В переводе на евро где-то шестьсот, – как на духу призналась Иванна, махнув рукой на условную конфиденциальность контракта.

– В год? – разочаровался Генрик.

– В месяц.

– О!