Бедный маленький мир

Козлова Марина Валерьевна

– Там в разбитых боксах модифицированная эль-форма, – заявил ему Марченко и крепко сжал руку выше локтя. – Понял?

– Да нет же!

– Вижу, ты хочешь во что бы то ни стало спасать ребят, – сказал Марченко, непонятно глядя на него остановившимися глазами. – И ты находишься в состоянии аффекта. А там, в земле, модифицированная эль-форма! И об этом знает управление эпиднадзора, и Киев, и Москва, и все, кому надо знать. И к тому же их уже не спасти.

Марченко плотнее закрыл дверь кабинета и задвинул большого, но дико растерянного Кроля в узкий простенок

между балконом и шкафом.

– Ты меня понял, Васька? Понял? – повторял Марченко. – Меня на хрен уволят за преступную халатность и за плохое состояние рабочих помещений, но у нас во всех отчетных формах будут значиться инфицированные мыши. Инфицированные, Васька, к тому же две недели назад! И знаешь, почему? Потому что у тебя семья и дети…

По сей день Василий Ильич твердо помнил, что у него семья и дети. И теперь еще внуки. Но разбуди его ночью – мог без запинки назвать дату, час и минуты планового инфицирования тридцати белых мышей в семьдесят восьмом году.

Его вызывали к следователю, всю текущую лабораторную документацию передали следствию. Кроль давал показания и повторял про себя, что у него семья и дети. Уволили как раз директора института, который вообще во время аварии был в Трускавце. А Марченко не только уволили, но и судили за преступную халатность, дали два года условно (эти два года он просидел дома, никуда не выходя, – все равно как бы сидел в тюрьме, сильно пил, а потом забрал семью и уехал куда-то, говорили – вроде в Сибирь, то ли в Томск, то ли в Омск).

Сначала Кроль ничего не понимал. Опасность эпидемии, пусть даже вовремя предотвращенная, только усугубляла вину Марченко. Но в виварии находились здоровые мыши! Так зачем это надо было скрывать? Поэтому в тот несчастный день Кроль думал, что Марченко на почве стресса, вероятно, сошел с ума. И только к вечеру понял: ему, Марченко, нужно было во что бы то ни стало не датьразобрать завал. Это могло означать только одно – он давал им уйти. Им – своим подчиненным, Женьке с ее мужем Сережей. Только вот куда те могли уйти из старого винного погреба, сорокалетний доктор наук Кроль понимал не очень, и в голове у него была дикая путаница из версий, поделиться которыми он не мог ни с кем, потому что помнил главное: у него семья и дети.

Долгое время ему было очень сложно, так сказать, психологически. Он, вынужденный некоторое время убеждать следствие и всех вокруг, что опасность заражения имелась, чувствовал себя более чем странно. Он словно был участником какой-то большой мистификации, непонятной для него. Главное – в эту версию охотно верили. Не верят, когда говорят «нет-нет, все в порядке». А вот когда честно признаются, что да, была опасность и большая, но – локализовали, купировали, ликвидировали… В общем, он много думал об этом, а после устал. И решил не вспоминать семьдесят восьмой год. Вообще.

* * *

Иванне уже давно казалось, что все сейчас происходит не с ней, а она, к примеру, спит или давно уже умерла, но не заметила, как. Или попала в чужой сон и бродит там с чужим

именем и лицом, и из этого сна нет выхода – разве что удастся в густом тумане нащупать невидимую стену и пробить ее кулаком… Она пыталась поговорить со своей сущностью, но сущность бессовестно затаилась и ничем не обнаруживала себя. Такого с Иванной не было никогда. Ей чудилось, что она стремительно теряет себя, утрачивает о себе представление. То, что казалось ей очевидным, больше таковым не являлось, имена и времена перепутались, и Иванна вдруг стала понимать, в каком состоянии люди совершают самоубийство. Но если бы все проблемы кончались со смертью физического тела… Она никогда не была атеисткой и знала, что с этого момента проблемы только начинаются. Потому что нужно отвечать. А для того, чтобы отвечать, нужно знать, кто ты, где ты и откуда ты. И зачем.

…Она смутно помнит себя в красном платье и красных сандалиях, в высокой траве – перед глазами качаются зонтики дикого лука и пастушья сумка. Ее берут за руку и куда-то ведут, а потом она сидит на высоком стульчике, и на белом столе перед ней стоит стакан с молоком и лежит горкой квадратное печенье на блюдце. Стол высок для нее, она упирается в край подбородком. «Бери печеньку», – говорит ей чей-то голос. Она тянется к блюдцу и задевает рукой стакан с молоком. Стакан падает, молоко медленно льется со стола, круглые молочные капли падают на платье. «Ничего-ничего», – говорят ей. И потом еще: «Ты мой зайчонок…»

– Я не принес тебе счастья, – ни с того ни с сего произносит Леша. Он сидит в старом кожаном кресле и вертит в руках желтоватую бутылку с корабликом внутри. – Как запихивают туда кораблики, я так и не понимаю, – безо всякого перехода добавляет он.

– Куда тебе, инвалиду умственного труда… – Иванна пытается отнять бутылку и поставить ее на место, на пузатый хозяйский комод. И поясняет: – Счастье – состояние рефлексивное. Оно не бывает здесь и теперь. Только вчера.

– Ни здесь, ни теперь… ни вчера… – Леша потягивается и закидывает руки за голову, отчего его свитер ползет вверх, и Иванна некоторое время наблюдает его голый живот. – Я же вижу.

– Что ты видишь? Я вот, например, вижу твой живот. Он мне говорит о том, что нам нужно пить немного меньше пива. А ты что видишь?

– А я вижу твои глаза. В них я не отражаюсь ни хрена, вот что я вижу.

Он притягивает Иванну к себе, и она засовывает руки к нему под свитер, и они скатываются с кресла на ковер.

– Не раздевай меня, холодно, – просит Иванна.

И в течение ближайших минут десяти они возятся, смеются, целуются. И «добывают огонь трением» – как обозначает Леша этот формат взаимоотношений. Но в какой-то момент ему все же удается сделать что-то такое, от чего Иванна за долю секунды выскальзывает из джинсов. И именно в тот момент звонит телефон. Она глубоко вдыхает, открывает глаза. Леша укутывает ее пледом и крепко обнимает, но Иванна высвобождает руку и берет трубку.

– Подъем! – командует она Леше. – Звонил Кроль. Он сейчас зайдет.