Бедный маленький мир
Шрифт:
Конечно, она его не любила. Она ничего о нем не знала. Человек по имени Зоран из Белграда, который занимался чем-то, о чем предпочитал не распространяться, был ей совершенно незнаком. Но он поцеловал так, что она кожей, сердцем и всеми внутренними органами ощутила его внутреннюю силу. Этой силе она сопротивляться не могла. И не хотела.
Так они и целовались всю дорогу к Форте-Мара. У него были плотные и нежные губы, и Санда отрывалась от них только для того, чтобы сделать глоток воздуха. Совершенно ослабев, она буквально висела на его руках.
– Отдохни, – сказал
Она стояла и слушала, как стучит его сердце, и ощущала его пульс – его запястье легло ей на висок.
За высокой крепостной стеной были и выгоревшая трава, и ящерицы на горячих камнях, и кузнечики. И густая полуденная тишина. Зоран внимательно посмотрел на Санду и расстелил шарф на траве.
Он снимал с нее рубаху так, как отклеивают бинт от раны, – медленно и очень осторожно.
– Я не буду касаться тебя руками, – сказал тихо и подул ей на обожженное плечо. – Ну, почти…
– А через три года он спас меня и детей, – сказала Санда после Доминике. – И мою маму. Вот что он сделал.
Запах сухой травы и горячего камня, синие глаза и черные ресницы, и загорелые руки, которые почти не касались ее. Эти руки, с анатомически точным рельефом сухожилий, с узким запястьем и красивой правильной кистью, опирались о траву или о каменную стену, жили рядом с ее лицом, гладили ее волосы и лоб, набрасывали рубаху на ее плечи. Они умели совершать короткие, точные, рациональные движения. И за два последующих дня Санда вдруг отчаянно влюбилась в них. А еще в его глаза, в сдержанную интонацию его голоса.
– Нет, вряд ли влюбилась, – засомневалась потом Доминика. – Наверное, ты просто на время потеряла память.
– И ум, – охотно согласилась Санда. – И честь, и совесть.
К вечеру третьего дня она на мгновение вынырнула, как из ванны с теплым молоком, из непрерывной нежности, касаний и прикосновений, ускоренных сердцебиений и влажных пульсаций, и такой близости взгляда, когда не видно контуров глаз и радужной оболочки. И почему-то позвонила маме. Из своего номера.
– Что случилось? – закричала мама в трубку. – Я тебя умоляю!
– Ничего не случилось, – растерялась Санда. – Все хорошо.
– Тебя разыскивает Давор! – продолжала кричать мама. – Мне звонит, домой звонит… Ты куда делась?
– Я ему позвоню, мама, – сказала Санда, повесила трубку и посмотрела на Зорана.
Тот сидел на подоконнике, качал ногой и глядел куда-то вверх, в розовое вечернее небо.
– Все? – спросил он, не глядя на нее. И только потом повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. За три дня Санда успела понять, что этот человек умеет так прицельно и прямо смотреть в глаза, что отвести взгляд практически невозможно.
Она покачала головой.
– Все, все. Я же слышал. – Он затянулся сигаретой и сощурился. – Звони.
– Завтра, – сказала она и вдруг заплакала.
Зоран подошел к ней, вытер слезы ладонью и уже знакомым движением прижал ее голову к своей груди.
– Звони, – произнес он глухо. – Я
Все к черту, сказал ей Давор, звук не сводится или сводится не так, как надо, волынка не звучит, объема нет, ничего нет, и тебя, сказал он, тоже нет, когда оченьнадо. Ни дома нет, нигде в мире. А он так не может, поэтому ему надо, чтобы она немедленноприехала к нему в Париж.
Уже через час Зоран вез ее в Сараево, в аэропорт. Гнал по ночной дороге, глухо молчал, и Санда боялась даже дотронуться до него. И до себя Санда тоже боялась дотронуться – пока они ехали ночью под звуки музыки перуанских крестьян, она себя плохо идентифицировала, плохо понимала, кто она и что ей в данный момент нужно.
– Прости меня, прости, – вдруг сказал Зоран неожиданно севшим голосом. – Я же знал, что так все и будет. У меня не было никаких иллюзий.
Ранним утром они были в аэропорту.
– Все, я уезжаю. – Зоран рассеянно что-то поискал в карманах джинсов, потом тяжело вздохнул и провел рукой по лицу. – Дай мне, пожалуйста, свою записную книжку.
– Это что, твой телефон? – Санда заглянула ему через плечо.
– Это телефон, по которому меня всегда найдут. – Он задумчиво посмотрел поверх ее головы куда-то вдаль. – В любое время. Если тебе понадобится помощь – любого рода! – ты обязательно должна по нему позвонить. И попросить, чтобы передали информацию для… – Зоран вдруг задумался. И наконец сказал:
– Для полковника.
– Для какого полковника? – не поняла Санда.
– Полковник – это я, – вздохнул Зоран.
– Это метафора? – не поверила она.
– Какая метафора, Санда? Это воинское звание.
Она могла представить его кем угодно. Аналитиком фондовых рынков, психотерапевтом, поваром, крупье, учителем физики, вором в законе. Но только не военным.
Зоран поднял руку и кончиками пальцев погладил ее по щеке.
– Самое ужасное, – почти неслышно, одними губами, промолвил он, – самое ужасное, Санда, что ты – моя женщина. Совсем моя. Охренеть можно. Я только что выловил тебя в море и теперь должен отпустить.
Через два часа в Париже Давор обнимал ее так крепко, что Санда чуть не задохнулась. Потом наконец отпустил и удовлетворенно сказал:
– Как ты хорошо загорела. И какой у тебя красивый красный шарф.
Через три года, в Сараеве, она с мамой и девочками стояла в темном задымленном подъезде маминого дома. За несколько дней до первой натовской бомбардировки она с девчонками приехала к больной маме. Давор в то время был в Сингапуре, звонил ей каждые десять минут и умолял немедленно уезжать оттуда, но город уже бомбили, и уехать они не могли. Санда вытащила со дна своей сумки маленький коричневый блокнот, нашла номер, который написал Зоран, и долго смотрела на четкие фиолетовые цифры. Номер был белградский. Она позвонила и попросила найти полковника. Ее попросили коротко описать существо вопроса, выслушали и пообещали перезвонить. Перезвонили быстро – не прошло и трех минут.