Бедный маленький мир
Шрифт:
Шел унылый и совершенно неопределенный девяносто шестой год. Иренке с Наташей было по пять лет, и они уже два месяца гостили у бабушки Горданы в Сараеве.
– Ну и ладно, – мрачно сказала сама себе Санда, встала с дивана и уехала на море. Одна.
Из всех городков Черногории она выбрала Герцег-Нови, просто потому, что ни разу там не была.
Из Будвы на маленьком прогулочном катере она добралась до Которской бухты и увидела город, расположенный на террасах горы. Он как будто висел в воздухе – так показалось Санде.
– Это гора Ориен, – сказал ей пожилой попутчик. Всю дорогу он читал какой-то
– Нет, Шпаньола, – снисходительно уточнил матрос и прицельно набросил петлю каната на кнехт. – Форте-Мара левее.
– Виноват, – торопливо закивал научно-технический попутчик. – Давно не был. Перепутал.
Санда нашла частный отель – на четыре номера, причем выбрала себе самый маленький номер с крошечным полукруглым балкончиком. Ей не хотелось простора. Хотелось только, чтобы ничто в этом городе не напоминало ей безлюдные пространства их с Давором большого, но почему-то все время пустого дома.
А потом она пошла на море и в каком-то тупом бесчувствии пролежала на пляже больше пяти часов. Санда сгорела так, что ночью пыталась не шевелиться – каждое движение вызывало боль и сопутствующие мысли о собственной глупой неприспособленности ко всяким невыгодным и скучным житейским раскладам. Так она и лежала без сна и вспоминала покойного папу – шведского сельского доктора Стевена Йохансена, скромного и замкнутого человека, который зачем-то приехал с туристической визой в Сараево и прямо на улице неожиданно для себя познакомился с красивой сербской девушкой Горданой. Или наоборот – мама с ним познакомилась? Отца теперь нет в живых, а семейные истории были неоднократно рассказаны и так и эдак, и теперь уже не поймешь, как там было на самом деле.
«Ты любишь праздники, – сказал ей однажды папа. – И совершенно не умеешь переживать трудности». Чтобы не разочаровать папу, Санда старалась изо всех сил. И в конце концов как будто научилась. Папа всегда жалел Санду, а Санда жалела его – он был очень уязвимым в своем тихом, застенчивом алкоголизме, всю жизнь побаивался яркой и строгой Горданы. А когда умер от инфаркта, мама растерялась и сразу как-то стремительно состарилась. «Как бы и ни для чего не нужен был, – удивлялась она, – а вот ушел – и сразу стало видно, как много он делал». Она смотрела на Санду беспомощным, как у старой собаки, карим взглядом, а Санда жалела, что так и не научилась за всю жизнь обнимать и утешать маму. Потому что мама никогда раньше не нуждалась ни в объятиях, ни в утешении – так казалось Санде.
Папу похоронили. Потом родились девочки, и Давор всегда был рядом с ней все эти годы и даже во сне держал Санду за руку. А теперь, получается, отпустил.
Утром в ресторанчике на первом этаже она выпила кофе с молоком и снова пошла на пляж – в белом батистовом брючном костюме: длинные брюки и длинные, до середины кисти, рукава рубахи скрывали от солнца обожженную кожу. Волосы она убрала под белый же платок. И именно в таком виде совершила получасовой заплыв.
По пути на берег Санда остановилась, стоя по пояс
В этот момент кто-то произнес рядом низким ленивым голосом:
– Докладываю: все мужчины на берегу смотрят только на вас. И женщины, кстати, тоже.
Санда повернула голову и увидела глаза. Нет, конечно, она увидела и лицо – очень серьезное, смуглое, с крупными чертами и без улыбки. И плечи – гладкие и загорелые. И тонкую серебряную цепочку с крестом, и правильный мужской торс, на котором блестели капельки воды. Но главное – глаза. И Санда молча стала в эти глаза смотреть. Потому что по какой-то непонятной причине никак не могла отвести взгляд.
– И все бабы, которые загорают здесь топлес, в настоящий момент неприятно удивлены, – добавил незнакомец, не меняя выражения лица. – Потому что их акции резко упали. Потому что – ну кто не видел голой бабы? Все видели. А вот входящая в море женщина во всем белом – произведение искусства. И выходящая из моря – тем более.
– Вы кто? – спросила Санда и на всякий случай надела темные очки. И сквозь очки продолжала смотреть в эти длинные синие злые глаза в контуре черных ресниц.
– И если вам кажется, что я с вами таким образом знакомлюсь, то вы правы, – сказал мужчина низким, ленивым, снисходительным голосом. И только потом улыбнулся.
Это была не улыбка Давора, своеобразное ощущение от которой однажды передала ее приятельница таким примерно образом: «У него нежная улыбка, но только улыбается он не тебе, а каким-то своим мыслям… И наверное, поэтому, улыбаясь, закрывает глаза…»
Улыбка незнакомца была короткой и какой-то подбадривающей. Дружеской. И очень адресной. Она точно предназначалась не всему миру, а только ей.
– И он действительно сделал это? – спросила потом Доминика.
– Не только это, – сказала Санда. – Он сделал кое-что еще.
Оказывается, он тоже сбежал. От чего-то там. Он не вдавался в подробности. Он полулежал на шезлонге, закинув руки за голову, качал ногой и смотрел на Санду.
– Сюжет, в общем, понятен, – вздохнув, наконец сказал он. – Очевиден.
Он зачерпнул горсть песка и стал его рассматривать. Потом снова посмотрел на Санду. Песок сыпался сквозь его пальцы, и Санда поняла, что, когда песок высыплется весь, она должна что-то сказать. У нее что-то дрожало внутри, и сюжет был ей понятен как никогда. У этого человека был большой длинный нос, темные волосы, крупный рот. И очень черные ресницы. Он протянул руку и теплой ладонью с крупинками песка дотронулся до ее щеки. Спросил:
– Здесь есть кто-то, кто тебя знает?
Она покачала головой.
Он убрал руку и кивнул.
– Шелковый шарф? – восхищенно переспросила Доминика.
– Да, – кивнула Санда и почувствовала, что у нее, как тогда, перехватило дыхание, – большой красный шелковый шарф.
Он купил этот шарф в маленькой пестрой лавке на улочке, которая вела к крепости Форте-Мара. Санда не сразу поняла, для чего. Он перекинул шарф через плечо, мягко притянул Санду за шею к себе и поцеловал.