Бедовый мальчишка

Баныкин Виктор Иванович

Родька бросился к отцу, обнял его и повел — такого большого и такого беспомощного. Он посадил отца на сундук, стоявший тут же в прихожей, присел на корточки и стал снимать с него сапоги, стараясь не глядеть в лицо.

— Ты, Родя, того… не жури отца, — заговорил снова Василий Родионович, опираясь руками о крышку сундука. — Это меня жена управляющего угостила… У них нынче гостей полон дом. Привез дочку с купанья, а домработница кричит: «Зайди-ка, Вася, на кухню, хозяйка просит. Захожу, значит, на кухню, а домработница стакан водки под нос: «Пей, говорит,

хозяйка угощает, она у нас добрая!» Я отказываюсь, а она свое.

— Папа, пойдем в комнату, тебе спать надо, — сказал Родька, пытаясь приподнять отца за плечи.

Не слушая сына, Василий Родионович прижался лицом к его груди и всхлипнул:

— Эх, Родька, и так мне что-то нехорошо стало… так муторно на душе… Поставил машину в гараж, зашел в закусочную и еще стакан тяпнул.

Родьке так и не удалось отвести отца в комнату. Он уложил его на сундуке, поставив под ноги два стула, и потерянно поплелся к себе на веранду.

При виде праздничного стола, ярко освещенного стосвечовой электрической лампочкой, за которым так никто и не посидел, не повеселился (отец даже и не заметил его), Родька на миг задержался на пороге, потом быстро потушил свет и, ощупью добравшись до кровати, повалился на нее ничком.

Глава четвертая

Родька любил бывать на буровой мастера Антона Максимыча — отца Клавки.

Буровая вышка стояла в глубине узкого ущелья — Зольного оврага, и на фоне высоких гор, облепленных соснами, словно свечами в золоченой фольге, издали казалась маленькой, неприметной. Но стоило подойти к вышке вплотную — к этой замысловатой ажурной конструкции из стали и железа, легко взмывавшей к синеющему небу, — стоило посмотреть на ее макушку, и фуражка валилась с головы!

В дождливую и пасмурную погоду тяжелые тучи закрывали вершину вышки. А однажды в погожий денек Родька видел, как сизое с белой подбивкой облачко, проплывая над оврагом, вдруг словно бы зацепилось за остроконечную макушку буровой вышки и долго и беспомощно висело на одном месте, пока с гор не подул ветерок и не погнал его дальше за Волгу.

Как-то Антон Максимыч разрешил Родьке и Клавке подняться по легким маршевым лестницам, опоясывающим вышку с наружной стороны, на самый ее верх — на «голубятню». Здесь находился крон-блок с многочисленными стальными тросами — приспособление, необходимое для спуска в скважину и подъема из нее бурильных труб.

Стоя на крохотной площадке, Родька посмотрел вниз, и у него перехватило дыхание и закружилась голова. Котельная, насосный сарай, глиномешалки — все службы, окружающие буровую, казались отсюда не больше небрежно разбросанных спичечных коробков. А люди были похожи на горошины, катавшиеся взад-вперед по земле. Оказывается, это не шуточка — сорок один метр (такая была высота вышки).

Этим летом Родька ездил на буровую чаще, чем всегда, — раза два в неделю. Комсомольцы школы взяли шефство над буровыми нефтепромысла, и Родьку вместе с Петькой и Клавкой закрепили за бригадой Антона Максимыча.

Они возили для бурильщиков свежие газеты и журналы, оформляли

«боевые листки», составляли диаграммы проходки скважин, наводили чистоту и порядок в культбудке — маленьком, как скворечник, домике, где рабочие отдыхали в свободные часы, а мастер зачастую даже и ночевал на железной солдатской койке, стоявшей за тонкой фанерной перегородкой.

Родька особенно любил бывать на буровой в часы, когда проходил подъем труб. Тогда он забывал обо всем на свете и, остановившись где-нибудь на мостках, сбоку, чтобы никому не мешать, глядел во все глаза на длинные стальные «свечи», с молниеносной быстротой поднимаемые из скважины лебедкой.

Вот и сегодня, ему на удивление, повезло. Едва он закончил «боевой листок» (Клавка и Петька на этот раз отлынили от поездки) и принялся мыть кисточки, напевая на грустный мотив «Позвольте вам сказать, сказать, позвольте рассказать», как на буровой загрохотала паровая лебедка. Побросав на стол кисточки, Родька метнулся к двери.

На буровую он прибежал в тот самый момент, когда тяжелая колонна труб, блестя на солнце сбегавшими по ней струйками воды, летела вверх, к «полатям», находившимся на двадцатидвухметровой высоте. Там на особой площадке стоял в брезентовой спецовке и в рукавицах верховой — с виду неповоротливый парень, на самом же деле расторопный и сильный малый.

Едва первая «свеча» была отвинчена, как верховой подтянул ее к себе особым крюком и отвел в сторону. В это время двое других рабочих, таких же сильных и проворных, стоявших внизу у ротора, затащили нижний конец «свечи» на «подсвечник» — своеобразную подставку, на которой устанавливались поднятые из скважины трубы.

На тормозе у лебедки дежурил вместо заболевшего бурильщика сам Антон Максимыч — невысокий плотный мужчина с задубеневшим от солнца, ветров и дождей красно-бурым лицом и сивыми, обвисшими усами.

Четко управляя рычагами, послушными его властной руке, он в то же время внимательно поглядывал и на рабочих и на верхового — от него не ускользал ни один их шаг, ни один их жест.

Родька не заметил, как к буровой подкатил, валко покачиваясь с боку на бок, запылившийся в дороге ЗИМ.

Управляющего трестом Родька увидел лишь в тот момент, когда он входил в ворота буровой. Высокий, слегка располневший, в серой куртке из хлопчатобумажной ткани и старых галифе, заправленных в хромовые сапоги, уже где-то вымазанные глиной, управляющий окинул живым взглядом бурильщиков и громко сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Но на него никто даже не взглянул. Подъем труб продолжался во все более нарастающем темпе, и внимание рабочих, казалось, сейчас не мог бы отвлечь от ротора даже ураган, внезапно разразившийся над Жигулями.

В это время из горловины ротора — круглого железного стола, укрепленного над скважиной, — появилась новая «свеча», вся облепленная загустевшим раствором и крошевом разбуренной породы. Рабочий, стоявший у ротора справа, направил из шланга на уплывавшую вверх трубу струю воды, и мириады брызг полетели во все стороны по буровой.