Бедовый мальчишка
Шрифт:
И она снова расхохоталась.
— Знаешь что? — Родька вскочил с кровати и сверкнул белками. — Знаешь что?
— Ну и что? — спокойно спросила Клавка, уставясь на него своими повлажневшими зеленоватыми глазами.
— А вот что… — Взгляды их встретились, и Родька, чуть помешкав, с невеселой улыбкой закончил: — Купаться так купаться!
Почти у самой Волги Родьке и Клавке повстречался Петька.
— Петух, поворачивай назад! Пойдем еще с нами купаться! — закричала Клавка. — А вообще это свинство с твоей благородной
Но Петька, как видно, не был расположен к шуткам. Взъерошив еще не просохшие волосы, он засунул в карманы измятых штанов худущие черные руки и диковато покосился на Родьку — грустного и молчаливого.
— Что с вами, мальчишки? — спросила Клавка, пожимая плечами.
— А ну тебя, ничего ты видно, не понимаешь! — презрительно сплюнув, Петька опять исподлобья посмотрел на Родьку. — Нам вот с ним… поговорить надо.
— Это о чем же? — насторожилась Клавка, всем своим существом ненавидевшая ссоры и драки.
— Мне просто обидно… за отца его обидно. — Петька перевел дух. — Какой был человек, а теперь…
Лицо Родьки сделалось белее снега.
— Как ты сказал? — не сразу выговорил он непослушными губами. — Как ты… сказал?
У него сами собой сжались кулаки, и он уже готов был кинуться на Петьку.
А Петька продолжал невозмутимо стоять все в той же позе и смотрел куда-то на горы, как будто не думая защищаться.
— Как ты сказал? — в третий раз повторил Родька, поднимая руку, чтобы наотмашь ударить своего друга.
— Родион, опусти кулак! — приказала Клавка и бесстрашно встала между мальчишками. — А ты, Петр, объясни, в чем дело… нельзя же так… с бухты-барахты!
— А чего тут объяснять? И так все ясно. Я бы вот на Волгу пигалицу с бантом не возил, и мамашу ее на рынок тоже… и сумки с продуктами не таскал бы… Тьфу, смотреть на все это противно! — Петька вытащил из кармана руки и добавил, не глядя на Родьку: — Ну, будешь драться? А то мне идти надо.
Но Родьке уже было не до драки. Словно пришибленный, не в силах вымолвить слова, он, казалось, не слышал, что говорил Петька.
Из Отрадного катил, погромыхивая на выбоинах, грузовик. Шофер давно сигналил стоявшим на середине дороги ребятам, но они не слышали. Сбавив газ, шофер высунулся из кабины и сердито закричал:
— Вас в землю вбили?
— Мальчишки, машина! — испуганно сказала Клавка и потащила Родьку и Петьку к бровке дороги.
Родька вырвался и, когда машина проходила мимо, вцепился руками в край заднего борта. Через минуту он уже сидел в пустом кузове.
Он не видел, как вслед за грузовиком бежала с отчаянной решимостью Клавка, как она наконец догнала его и тоже схватилась за борт. Родька оглянулся лишь в тот момент, когда Клавка, тяжело дыша, с трудом перекинула через борт ногу. Внутренне холодея от страха за Клавку, он схватил ее за руки, приподнял и посадил на дно кузова.
— Ты… ты зачем
А Клавка, обхватив руками колени, молча смотрела на Родьку и улыбалась, улыбалась, сама не зная чему.
Было уже двенадцать часов ночи, когда Родька воровато, на цыпочках, переступил порог квартиры. «Ну, иди же, иди!» — послышался у него за спиной чей-то горячий, ободряющий шепот. И тотчас дверь в подъезде тихо, но плотно прикрылась.
Родька думал, что отец уже спит, но ошибся. Дверь в столовую была настежь распахнута, и Родька еще от порога увидел отца, сидевшего за столом, заваленным какими-то железками.
Заслышав в прихожей шорох, Василий Родионович поднял голову и спросил сына, остановившегося в полосе света, спросил так, будто нисколько не был удивлен его поздним возвращением и будто вообще между ними ничего не произошло неделю тому назад — в тот злополучный вечер несостоявшегося праздника:
— Проголодался?
Родька переступил с ноги на ногу и, не глядя на отца, мотнул головой.
— Тогда мой руки, — сказал Василий Родионович.
За поздним ужином отец ни о чем не расспрашивал сына.
Приподняв от тарелки голову, Родька украдкой поглядел на отца — с растрепанными, точно у мальчишки, густыми черными волосами, завитушками падавшими на высокий лоб с глубокой волнистой морщиной, на его как-то потемневшее, осунувшееся за последнюю неделю скуластое лицо, и ему вдруг стало его жалко — нестерпимо, до слез жалко.
…А потом они мыли посуду, и тоже молча, и часто мокрые руки Родьки касались узловатых и тоже мокрых рук отца, больших, неуклюжих только на вид.
Вытирая полотенцем тарелку с золотисто-розовой каемкой и наивными цветочками желтой ромашки на дне, Родька нечаянно выронил ее из рук. Тарелка со звоном упала на пол и разбилась.
— Ой, что я наделал! — с огорчением сказал Родька.
Он присел на корточки, намереваясь собрать хрустевшие под ногами фарфоровые черепки, но вдруг разрыдался, уткнувшись лицом в колени.
— Что с тобой, Родя? — шепотом спросил Василий Родионович, опускаясь рядом с сыном на колени.
— Мне… — мне тарелку жалко, — весь содрогаясь от плача, невнятно проговорил Родька. — Это же мамина… самая ее любимая тарелка.
Отец обнял сына за плечи.
— Ну, перестань… Ну, хватит, — говорил Василий Родионович, все так же негромко и сдержанно. — Экая невидаль — тарелка… Новую купим. Вот поутру пойдем в магазин и купим. А хочешь, сначала в горы отправимся, прямо спозаранку, как в прошлый раз. Хочешь? Мне ведь завтра в вечернюю смену выходить. Я теперь, брат, снова на старую работу вернулся… Управляющий просил остаться, извинялся даже… Просил, значит, остаться на ЗИМе, да я наотрез.