Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Юрьенен Сергей

Его пробрал озноб. Момент был, как в канун так называемой потери невинности. Как во тьме перед первой. Самой жуткой и вожделенной. И даже он был сильней — момент. Пизду в СССР со временем познают все, включая и не верящих в возможность для себя такого счастья, но вот чужбину… Железный пояс священных рубежей, пояс блаженства наивысшего, последнейшей из тайн отечественного целомудрия — тот разомкнется только перед избранными. Перед отобранными специально. Если, конечно, в этом поколении нам не дадут естественной возможности познания чужбины — войной. Или, по крайней мере, загранпоходом —

для оказания братской помощи, когда в ночи поспешно, по тревоге, под рычание застоявшейся брони, наводятся понтонные мосты…

О Тиса!

Он пьянел, вдыхая от невидимой реки, от влажной тьмы, где изнывала по встрече с ним, по воссоединению, не заграница, не чужбина — его же половина, его же, Александра, европейское инобытие, с рождением отрубленное госграницей — односторонним тесаком. Он обречен был на неполноту. Он так с ней свыкся, что не ставил даже под вопрос…

Хруст гравия внизу. Светя себе под сапоги, вдоль состава шли пограничники; толчок, натянутые их макушками поля темных фуражек уплыли влево и растаяли в СССР.

Поезд Дружбы въехал на мост.

Под первыми вагонами загрохотало — подробно, гулко. Приблизилась и удалилась будка охраны. Он смотрел сквозь клепаное железо арочного переплета. С оставленной стороны прожектора с бессмысленной силой били по поверхности реки — довольно заурядной речке с берегом, заросшим простодушной ольхой. Еще мгновение — и Тиса, словно Стикс, подвела итог невыездному бытию. Он был — снаружи.

Или уже внутри?

Все продолжалось — и это стало первым, что поразило заграницей. Простые вещи. Непрерывность дороги, постоянство дыхания. Та же и весна в ночи, которую заземлили синие сигналы стрелок…

По пути из туалета у его окна остановилась Мамаева. Шанелью от нее благоухало, свежим потом и как бы весенней прелью — крыло носа само затрепетало. Провал ее рта дохнул чисто и горячо.

— Венгрия?

— Она.

— Значит, в рубашке родилась! Смотри сюда! — Этим продуктом «острова Свободы» были затоварены табачные киоски Москвы семидесятых: на ее ладони просиял посеребренный футляр крупнокалиберной сигары «Upmann». Она развинтила и вытащила уголок зеленоватой банкноты. — Доллары! Видел когда-нибудь?

— Не доводилось, — и отвернулся в отлетающую тьму.

— Лишних вопросов не задаешь?

— Жамэ [103] .

Звук одобрения.

— А ты в порядке. Виду соответствуешь. Загадочному своему.

Он усмехнулся.

— Иллюзия…

— А если бы с усами, — не слушала она, — так вообще отпад. Вот отрасти, увидишь.

— Предпочитаешь усачей?

— Мужчина без усов, что женщина с усами.

— Спасибо за комплимент.

— Чехов сказал, не я…

103

Никогда (франц.).

Спонтанно снял он руку с поручня. Пронес у нее за спиной и обнял за бедро. За левое. Слегка напрягшись, с места она не двинулась. И даже не повернулась от окна. Ветром им оголило лица. Все грохотало. Поезд Дружбы набирал скорость, рука его смелость. Под юбкой были

не колготки, а чулки разъединенность наготы. Плотной и гладкой. Она, взяв в рот футляр сигары и, покручивая им, никак не отзывалась — притом, что сеточка трусов намокла. Эта невосприимчивость подвигла его дальше — к немому изумлению. Она была не просто возбуждена, она была как после любви — и даже не с футляром со своим, а с тем ослом таджикским. Два пальца, а затем и третий, как в банку с медом погрузились. Еще и в смысле, что оставалось место. Вскользнула вся ладонь, за исключением большого пальца, который вынужденно ей уперся в анус — в горячее и толстое кольцо. Лениво, позы не меняя, она привела в движение широкогорлый мускул. Ладонь сдавило, скрещивая пальцы.

— Не теряй голову.

— Уже.

— Но где здесь?

— Выпрыгнем давай.

— О том и речь. Ко мне? разбудим пионерок. К тебе сейчас лидер явится. Барабанщик, правда, туалет еще не занял, но это…

— Это?

— Как говорится, нет повести печальнее на свете… — Контрабандистка хохотнула, и пальцы Александра выскочили сами собой. — Отложим на потом?

* * *

Была уже глухая ночь, когда в окно к нему въехала и остановилась вывеска «DEBRECEN».

Первый город за границей.

При разгрузке «Веселые ребята» подали Александру барабан. Он нес его, а рядом хозяин с палочками делился на ходу:

— …«Хули тебе там делать? СССР позорить?» — он мне говорит. Меня уже ребята на вокзале ждут, а он запер, и ключ не дает. А как же без меня? Ребята же не смогут! Я ему в ноги: «Папа, Христом-Богом!» Отдал. «А башли?» — «Проси у мамы». А мама меня за припизднутого держит. Все мои авансы и получки отнимает, «Хочешь ехать, ехай так, — она мне говорит. — Не дам башлей. На ерунду потратишь». А мне ребята заказов надавали — раз. Коры лаковые сам себе мечтаю. Ну, я во двор к ребятам: «Выручайте!» Полную кепку накидали мне капусты! «Только привези, чего просили». С завтрава начну искать…

Они вышли на привокзальную площадь, и даун изо всех сил ударил палочками в несомый Александром барабан:

— БА-БАМ-М!

Колонны нетворческой молодежи ушли по главной улице. Их группа осталась в первом же отеле на углу.

В фойе сквозь сутолоку к нему метнулись зеркальные очки.

— Брось барабан, — взмолился Комиссаров. — Это же заговор! Тебя блокировали, а сами к водке подбираются со всех сторон. Давай-ка!..

В четыре руки они взяли картонку с водкой и под взглядом группы подняли на галерею. Внизу под развесистой пальмой в обнимку с инструментом сидел баянист. Исподлобья смотрел им вслед. Без выражения, но не мигая.

— Ишь, затаился крокодил!..

По коридору и в номер.

Здесь был шкаф с ключом. Большой, резного дерева. Комиссаров запер водку и протянул ключ:

— Держи оборону!

— Почему я?

— Если не ты, так кто? Мне «звездочек» укладывать!

В номере было по-крестьянски чисто и без затей. Беленые стены в картинах на скотоводческие темы. Быки-производители и кони-битюги. Мебель огромная и прочная. В расчете на приезжих Собакевичей — из окрестных степей. «Вот я и за границей», — сказал себе Александр, опустившись на кровать и отдаваясь чувству отчужденности, болезненному и приятному.