Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Юрьенен Сергей

— Здорово, скажи? Таких бы мне. Ребята заказали.

Прохожие на них смотрели.

— В этом магазине посмотри.

Даун завыл, как дитя:

— Ой, возьми меня с собой!..

Через перекресток он лицом к лицу столкнулся с Мамаевой. Она шла навстречу от отеля с Золотым тельцом.

— Привет.

— Привет. Что делаешь?

— А вот гуляю. Сама по себе. А ты?

— И я.

— А как насчет?..

— Насчет чего? — не пожелал он понимать.

Она хохотнула растерянно.

И ушла из поля зрения ему за спину, с видом презрительным и отпетым…

В одиночестве чувство заграницы вернулось — стремительно и бурно. Оно

было блаженным и безмысленным. Он полагал, что заграница — это интенсивность сознания, повышенная скорость мысли. А это — просто шагаешь, глазея и бормоча: «Вот, значит, как у них… ага…»

Показывают не Бог весть что. Он сам на первом плане — в непрерывном зеркале витрин. Но зрачки, от безвыездной жизни затупившиеся, обостряются настолько, что и через улицу выхватывают детали — вроде красно-бело-зеленого герба под звездочкой, который вписан в эмалированный овал. Размером с человеческое лицо. Помимо этого овала партийный дом горком? райком? — ничем иным не отличался от прочих зданий. Иных примет системы в городе Дебрецене Александр не обнаруживал: ни милиции, ни солдат, ни лозунгов, ни призывов, ни портретов наподобие того, что заслоняет небоскреб Гидропроекта на Ленинградском проспекте. Как-то все здесь было по-людски.

Он ушел далеко — за протестантский собор на центральной площади. Квартал здесь был окраинный и малолюдный. В тихом заведении заказал у вислоусого хозяина бутылку чешского пива и распечатал первую покупку пачку «Мальборо». За спиной два мадьяра рабочего вида негромко толковали за жизнь, а он, обособившись, смотрел на мощеную улочку, залитую послеполуденным солнцем. Облупленная стена напротив была оклеена афишами. Ему понравилась лилово-черная со словом «MOZIJEQYEK».

У входа в этот mozijeqyek толпилась вокруг своих мотоциклов местная молодежь — кожаные куртки и джинсы в обтяжку. На рекламном фотоснимке за стеклом длинноволосый юноша губной помадой выписывал на ягодице у подруги слово «Love». Английский фильм обещал немало того, чего он в своей жизни никогда не видел на экране. Но как объясниться с кассиршей? Написав на спичечном коробке время сеанса, Александр протянул его в окошко и купил билет.

Но фильма так и не увидел.

Ему хватило то, что показали перед.

Свет погас — на экране возникла только что оставленная им Москва. Все началось на Красной площади — с очереди в Мавзолей. Только лица — без комментариев. Потом были очереди в ГУМе — яростные оскалы, дыры орущих ртов: катастрофа с зубами. Отделы готовой одежды. Толстухи меряют платья, кокетливо улыбаясь в зеркала. Одна, другая… достигая под хохот зала коровьих размеров (а губы неизменным сердечком). И еще площадь — «Трех Вокзалов». Вдоволь наглумившись над столицей алкашей, мусоров, блядей, солдат, инвалидов и бабушек, камера закончила свой репортаж пикником на природе, где под гармонику среди весеннего луга до одури кружились и падали, и силились приподняться пьянчуги обоего пола: это был праздник, Девятое Мая, День Победы над фашистской Германией, потому что на нищих пиджаках мужчин и женщин были нацеплены ордена с медалями, и все они, один за другим, падали, падали, падали, а один все прыгал с костылем, копытообразным протезом давил одуванчики, но вот и он упал, и только две светлоголовые пацанки, сцепившись за руки, кружатся, кружатся, кружатся, а гармонисту вливают в рот мути из граненого стакана, и он снова роняет голову, наигрывая одно и то же с нарастающим отчаянием:

Враги сожгли родную хату. Убили всю его семью. Куда

идти теперь солдату, Кому нести печаль свою?

Столь изощренных чувств по отношению к своей стране не ожидал он. Не был он готов — к такому. И эту песню он всегда любил:

Хмелел солдат, слеза катилась, Слеза несбывшихся надежд. А на груди его светилась Медаль за город Будапешт.

А венгры грохотали от восторга. Топот, крики, свист. Зал надрывался так, что Александру — место было в бельэтаже — захотелось бросить в партер противотанковую гранату. Связку!

В антракте он уходил во гневе. Зал следил за ним с недоумением. Более русским себя он никогда не чувствовал. И это длилось — в тусклом свечении хрустальных огромных люстр.

Поезд Дружбы закапчивал ужин в привокзальной столовой самообслуживания. Кроме перечниц с толченым кирпичом на столах были наперстки с иглами деревянных зубочисток, которые соотечественники осваивали с энтузиазмом удручающим. Увидев его, Аглая Рублева спрятала оскал своих прекрасных зубов:

— Явился не запылился!.. Ну, и как они? Страстные, говорят?

— Дайте поесть человеку, — сказал Комиссаров.

— Мы уже в гостиницу тебе собирались тарелку нести. Тефтели пальчики оближешь.

— Тефтели, действительно, неплохие, — ударяя на первый слог, сказала критик О***. — Больше мяса, чем хлеба.

— Но островаты будут. — Комиссаров потер живот под пиджаком. — Как можно так перчить?

— Перец, он мужикам на пользу.

— Может быть, венграм, А у меня, кажется, обострение началось.

— Язва?

— Угу. Желудка.

— А я-то думала, сейчас бутылочку раскрутим на четверых. Но у тебя-то язвы нет?

— Есть, — проявил мужскую солидарность Александр. Двенадцатиперстной.

— Эта в рак не перерождается. Ерунда.

— Ну, Аглая! — возмутился Комиссаров. — Ты, я вижу, сама деликатность.

— Пей меньше, если боишься.

— Что ты понимаешь во внутрипартийной жизни…

— Тогда профессию смени, не знаю… — Аглая задавила сигарету в грязной тарелке, отсыпала про запас зубочисток и щелкнула сумочкой. Ладно, мальчики: раз вы такие скучные, мы тогда к себе пойдем. Трусишки мерить — да, Ритуля? Вы, кстати, купили бы своим. Таких и в Будапеште может не оказаться. Безразмерные, трех цветов в наборе и, между прочим, производства Португалии — голову потеряют!

Мужчины остались одни.

— Начинают женщины звереть, — тоскливо сказал Комиссаров. — И это первый день. Что дальше-то будет? Да и в целом по Дебрецену обстановка не из лучших. Эти мотоциклы утром…

— Ну?

— Таки да! Недружественная акция. На утренней летучке выяснилось, что и перед другими отелями гужевались. Камнями, правда, не кидались, но кое-где и лозунги выкрикивали. Так что ты бы один-то тут не очень. Попарно давай. Береженого, знаешь… Да. Вот так и получается. Приехал поезд Дружбы, а дружить-то не с кем…

Уборщицы-цыганки убирали посуду. С гулким грохотом. Он покосился:

— И за что нас так не любят, а?

Шибаев со свитой проследовал в кабинет военного коменданта. Комиссаров и Александр остались в «предбаннике». По другую сторону стойки томились два старших лейтенанта. Красивые и статные, они недоверчиво косились на зеркальные очки одного из визитеров и меняли позы, одна вольней другой будто не в СА служат, а где-нибудь в американской, и черт сам им не брат. Один из них вспрыгнул на стойку и плавно опустил себя на рычагах рук.