Бел-горюч камень
Шрифт:
– Василию не показывали? Милиционер все-таки…
– Говорила, но ничего подозрительного в письмах не было. Тугарин же, дьявол головоломный, умеет так слова подобрать-повернуть, что не придерешься. Самой-то все ясно, а не докажешь, какая в них смерть… Ну что, купишь кулон?
– Не могу, нет денег, – виновато сказала Мария, – а вот посмотреть… В последний раз, если позволишь.
Лицо Зины смягчилось.
– Жаль, конечно, что так вышло… Не нуждались бы мы сильно в деньгах, отдала бы. Хочешь – верь, хочешь – нет, вернула бы, честное слово, Христом Богом клянусь. Но – не верну, прости.
Порывшись в сумке, она что-то вынула
Вначале показалось, будто в ладони лежит капля с глаз величиной. Абрис сердца угадывался в изогнутых линиях золотой оправы. Женщина опустила руку ниже, чтобы Изочке удобнее было смотреть.
Прозрачный камень впрямь напоминал каплю росы, в середке которой вздремнул на рассвете, да так и остался дремать клочок зеленоватого тумана. В дымке легкой, летучей, нежнее дыхания, сияющими половинками-близнецами распахнулось расщепленное древесное семечко, образуя собою плод неизъяснимой красоты и доверчивости. Внутри мерцали тончайшие прожилки, царапинка сверху светилась венчающим черенком…
– Яблоко, – с жалобным всхлипом вырвалось у Изочки.
Младенческая нежность камня ранила ее сердце мгновенно и навсегда.
Глава 8
Солнечный мальчик
За водокачкой у дороги столпились какие-то загорелые люди. Тетеньки в цветастых юбках, у многих на руках маленькие дети, дядьки бородатые, с круглыми серьгами в ушах.
– Ты спрашивала, кто такие цыгане, так вот они, – тревожно шепнула Мария, увлекая Изочку к тротуару, примыкающему к рыночному забору. – Легки на помине… Целый табор…
«Что такое табор?» – хотела спросить и опоздала Изочка – их окружили цыганки. Одна, с сиреневыми губами и усиками под носом, протянула Марии закутанного в шаль малыша:
– Красавица, совсем нечего есть. Пухнем с голоду… Хочешь, погадаю? Все, что будет, расскажу!
Мария прижала сумку к груди:
– Нет, нет, мы спешим, мне нечего вам дать!..
Неожиданно кто-то запел высоко и надрывно, словно скрипку поместили в человечье горло. Цыганки отстали от Марии, положили малюток в бурьян на обочину. Женщины, мужчины, дети загалдели разом, затопали по земле черными босыми ногами. В облаке взметнувшейся пыли заколыхались многослойные юбки, мелко затряслись плечи в дырявых шалях, зазвенели, вспыхивая на солнце, латунные мониста и серьги. Длинный цыган в кумачовой рубахе, с плохо отстиранными на спине следами плакатных букв, запрокинул кудлатую голову, пронзительно закричал-заплакал: «Адщя! Адщя, адщя!..»
Мария больно вцепилась в плечо дочери, оглянулась растерянно. Отступать было некуда – жаркий, смуглый, растрепанный мир бешено вращался вокруг.
Густобровая девушка гибко изогнулась в танце, небольно ущипнула Изочку за щеку:
– Ай, какая девочка синеглазая! Милашка! Пойдем медведя смотреть?
– Пойдем, – обрадовалась Изочка.
– Ай, умница, – засмеялась девушка, схватила за руку и потащила в самую гущу латунного звона.
– Куда?! – закричала Мария и потянула Изочку в другую сторону, но шалый поток развернул их обеих, закружил и легко вынес к краю свободной площадки, окаймленной настороженно замершей толпой.
В центре площадки сидел огромный медведь. Бурый мех его с серыми подпалинами дыбился клочьями, в пыльной шерсти курносой морды сверкали злые красно-коричневые глазки. Понятно, почему злые – могучую шею зверя плотно
– А ну-ка, пляши! Пляши давай!
Зверь не желал подниматься и, разевая страшную клыкастую пасть, вяло взрыкивал.
– Басиль, эгей! – с беспомощной ноткой в голосе кликнул дядька.
Из толпы вьюном выскользнул, встал рядом с Изочкой солнечный мальчик. Буйные огненные кудри спадали по его плечам вольными кольцами, улыбка сверкала на чумазом лице, как луч. Мальчик достал из кармана штанов дудочку и засвистел. Птичий свист заструился мягкими коленцами и переливами, перешел в успокаивающую трель. Незамысловатая песня ласково уговаривала и звала куда-то…
Медведь нехотя подчинился – вздернул морду и поднялся над площадкой, как осенний холм с увядшей травой, затоптался кругом, крутя вытянутой шеей. Потешно переваливались кривые задние лапы, передние чуть встопорщились вдоль мохнатого тела. Щетинистый дядька с дубинкой двинулся в хороводе с медведем.
Зрители захлопали, кто-то бросил кусок хлеба. Зверь, с виду казавшийся неуклюжим, резво метнулся к подачке и захрипел, – железный обруч впился в шею, – но все-таки успел словить горбушку прежде своего мучителя. Хозяин подскочил ближе, крича: «Маро [50] , маро!», попытался выдернуть подношение и не смог. Тогда он выругался и стукнул медведя дубинкой по лапе, но тот сел к нему спиной и съел хлеб.
50
Маро – хлеб (цыганск.).
Цыганенок захохотал, убрал дудочку в карман и обернулся. Изочка близко увидела его черные блестящие глаза и белые, ровные, как очищенные арахисовые орешки, зубы.
Мальчик и девочка смотрели друг на друга несколько долгих, очень долгих секунд. В это короткое время – временем-то не назовешь – поместился отрезок жизни длиною в годы, а может быть, вся жизнь, включая прошлую и предстоящую.
Изочке вдруг показалось, что она очутилась далеко отсюда, мерзнет одна на ветру и бесконечно ищет или ждет кого-то, – такая безысходная печаль открылась ей в глазах мальчика.
Ему тоже на миг почудилось въяве, будто взвихрились и полетели ввысь сотни оторванных от земли дорог и, обещая, маня, крутясь спиралями, исчезли в непроницаемых зрачках на дне синих глаз девочки.
– Кон ту? Ромны? [51]
– Не понимаю, – прошептала она.
– Ты – не цыганка, – убедился он. – Поздороваешься с медведем? Его зовут Баро, он ручной, не бойся. Баро тебя не тронет. На дар! [52]
Мальчик протянул Изочке жутко грязную руку, и она вложила в его ладонь свои робкие пальцы.
51
Кон ту? Ромны? – Кто ты? Цыганка? (цыганск.)
52
На дар! – Не бойся! (цыганск.)