Бэль, или Сказка в Париже
Шрифт:
— Дед, тут мама пирожных тебе прислала, сама испекла по какому-то новому рецепту. Давайте чаю попьем, а потом мы с Яной во что-нибудь поиграем, ну, например, в шахматы. Ты умеешь в шахматы играть?
— Немного умею, — ответила Яна, зардевшись. — Папа учил меня.
— Вот и хорошо! Ты, оказывается, только в бадминтон не умеешь!
— Уже чуть-чуть умею! — гордо сказала Яна. — Меня Лена Турускина научила.
— Ага! Оказывается, Лена Турускина выполняет мое обещание.
— Но тебя же нет и нет!
Эти слова заставили Егора улыбнуться:
— Хорошо, пусть Лена учит тебя, а я экзамен буду принимать! Договорились?
— Договорились! — согласилась Яна и тоже улыбнулась.
А потом они пили чай, смотрели телевизор и играли в шахматы. Родители задержались до половины одиннадцатого, но время, скрашенное присутствием Егора, пролетело совсем незаметно. Когда в прихожей раздался
Всю ночь тогда Яна думала о Егоре. Она, будучи ребенком, не могла понять, что в ней зарождается самая настоящая первая любовь. Ранняя, пришедшая в общем-то не ко времени. В этом возрасте невозможно размышлять о чувствах, которые дарит человеку любовь, думать о том, как от случайного прикосновения руки любимого к твоей руке пересыхает в горле, как ты, поймав на себе его желанный взгляд, трепещешь от переполнившего тебя сверх всякой меры счастья! А его голос, даже послышавшийся откуда-то издалека, заставляет сердце замирать, будто ты услышала фантастическую неземную мелодию!
Она представляла Егора в образе красивого героя из какого-нибудь очередного полюбившегося ей фильма, сильного и ловкого, способного на великие подвиги! А иногда ей виделся в нем старший брат, защищающий ее от злобной несправедливости сверстников и незаслуженных обид каких-нибудь противных учителей. Однажды на уроке физкультуры у Яны никак не получался кувырок после прыжка в длину, и учитель физкультуры, молодой человек двадцати восьми лет, сделал ей прилюдно какое-то пошлое замечание, вызвав недобрый смех у одноклассников, а у Яны комок соленых слез, застрявший в горле. Она, помнится, три дня подряд представляла, как Егор вызывает этого противного физкультурника на дуэль или просто по-современному, как Сталлоне или Вандам, избивает его у нее на глазах. В своих мыслях-мечтах Яна неслась на лыжах вслед за Егором с высоких гор, или, взявшись за руки, они прыгали с парашютом, стремительно рассекая воздух и заливаясь смехом от восторга, или шли вдвоем в далекий поход на поиски приключений.
…Яна, впав в последнюю перед сном глубокую дремоту, улыбнулась этим милым воспоминаниям детства, и вскоре ее, плененную снотворным, одолел наконец тяжелый сон, рука, лежащая поверх Машенькиной головы, нервно дернулась и замерла.
ГЛАВА 4
Николенька Ордынцев родился в семье потомков боярина Глухова Василия Игнатовича, персоны, особо приближенной к императору Петру Первому. После смерти великого государя и до самой своей кончины он проповедовал его преклонение перед европейской просвещенностью. Однако отец Николеньки, Степан Алексеевич Ордынцев, находясь уже в сознательной возрастной поре, под влиянием своего старшего друга и наставника Андрея Сумского — активного члена кружка славянофилов, образованного выдающимся мыслителем и одним из основателей славянофильства Иваном Васильевичем Киреевским, нарушил традиции своего предка, длань которого все еще неумолимо простиралась над их семейными устоями. Примкнув к славянофилам, он считал, что Петр Первый разрушил традиции Древней Руси, у которой был свой особый исторический путь развития, совершенно отличный от Запада.
Рождение Николеньки и первые пятнадцать лет его жизни совпали с самым пиком противоборства двух российских течений общественной мысли — западников и славянофилов. Первые проповедовали прогрессивные западные идеи, уважение к науке и просвещению, являлись защитниками чистого индивидуализма и считали, что сближение с Западом могло стать великим и счастливым событием в русской истории. Они стали основателями так называемой «государственной» или «юридической» исторической школы и создателями теории закрепощения и раскрепощения сословий, считали, что лишь в начале восемнадцатого века, с появлением Петра Первого, возник интерес к отдельной личности, ибо с этого момента постепенно стали раскрепощаться некоторые российские сословия, и приводили как пример дворянство. Одним словом, Петр Первый был для западников великим кормчим, направившим Россию по истинно просвещенному пути.
Славянофилы также прибегали к фактам истории России, выуживая из нее необходимое для подкрепления своих теорий. Они вспоминали о народном вече в Древней Руси, о Земских соборах, о традициях Русской православной церкви и считали, что петровские преобразования — роковое событие в русской истории. Они были убеждены, что до Петра Русь развивалась гармонично и закономерно, все население было проникнуто единым общим для всех духом, одинаковой потребностью общего блага. Новая же европейская культура, навязанная Петром, расколола
Западники обвиняли славянофилов в том, что они хотят возврата к старому, отсталому укладу жизни, однако этого как раз славянофилы желали меньше всего. Они не идеализировали прошлого, видели все его мрачные стороны, не отвергали они и достижений Европы, однако призывали к сохранению духа народного, к познанию его сущности. Они искали то, что соответствовало именно русскому человеку, в чем он нуждался и что следовало ему развивать. Своей целью славянофилы видели воспитание общества и правительства в духе русского национального идеала. Для этого они использовали не только печатное слово, но и московские гостиные, в одну из которых со временем и превратилась просторная гостиная Степана Алексеевича Ордынцева в его московском доме на Мытной. Члены кружка собирались у него по средам, и Николенька со своей старшей сестрой Аделаидой привыкли видеть у себя дома бородатых мужчин, отдающих тем самым дань старине, а иных не только бородатых, но и носящих мурмолки. Они с важным видом чинно усаживались на небольшие жесткие диваны на круглых ножках, которыми сплошь была уставлена гостиная, а потом жарко спорили, доказывая что-то друг другу. Николенька порою подслушивал и пытался понять причину их споров, однако ему это не удавалось, и он очень расстраивался, мечтал поскорее стать взрослым, как эти чинные господа, без сомнения занимающиеся в доме его отца какими-то особо значимыми делами.
И вот однажды, когда мальчику исполнилось девять лет, к ним в дом пришел очень симпатичный, по мнению Николеньки, молодой человек. Он еще у порога обратил на себя внимание мальчика, ибо улыбка его оказалась уж очень приятной, а речь мягкой, приветливой, лишенной привычной чопорности, которую Николенька привык наблюдать у других отцовских гостей. Лицо его было безусым и безбородым, и это было тоже очень необычно. Увидев мальчика, прячущегося за портьерой и наблюдающего за ним во все глаза, молодой человек улыбнулся ему и даже помахал рукой в знак приветствия. Николенька несмело улыбнулся в ответ и, застеснявшись, скрылся за портьерой. В этот раз заседание кружка перевалило за полночь. Николенька, даже лежа в своей постели в комнате на верхнем этаже, слышал жаркие речи собравшихся, доходившие порою до нервных криков. Утром, во время занятий на уроке рисования, который особо ему удавался, он попытался набросать портрет вчерашнего нового гостя. Учитель, усмотрев старания мальчика, от усердия даже высунувшего язык, не стал его прерывать и позволил закончить портрет. После занятий Николенька, довольный своей работой, показал портрет незнакомца отцу, а тот, вместо похвалы, вздохнул так тяжело, будто его внезапно охватило отчаяние, и сказал:
— Этого господина вовсе не стоило рисовать.
— Почему? — удивился мальчик.
И тут отец, решивший, что пришла пора понемногу приобщать сына к своим убеждениям и исподволь воспитывать его в духе славянофильства, попытался объяснить разницу между западниками и славянофилами.
Из первого отцовского урока Николенька усвоил только то, что симпатичный молодой человек являлся по своим убеждениям полной противоположностью отцу и его соратникам, а значит, и их врагом. Это совершенно расстроило ребенка и лишило его возможности подобающим образом внимать отцовским объяснениям. Но это огорчение дало и свои плоды: мальчик почувствовал неодолимую тягу к рисованию портретов. Глядя на свою первую, ему самому понравившуюся работу, он испытывал прямо-таки неописуемое удовольствие и теперь использовал любой случай, чтобы нарисовать портрет. Правда, десятилетнему Николеньке приходилось изображать бородатых славянофилов вместо безбородых западников, но это занятие радовало его, и каждый удавшийся, по его мнению, портрет он торжественно вручал тому, с кого был нарисован.
Склонности сына не остались незамеченными Степаном Алексеевичем, он, долго не раздумывая, определил Николеньку в иконописную школу.
Мальчик, поначалу обрадовавшийся такому широкому жесту отца, принялся старательно учиться, с легкостью осваивая писание красками и другие художественные премудрости, однако пыл вскоре поубавился, огонь его серых глаз потух. А причина была в том, что Николенька перестал испытывать удовольствие от своей работы. Его не вдохновляло копирование молчаливых святых, от них не исходило магически на него действующего зажигательного огня, таящегося в человеческой душе, в мимике, в жесте, в улыбке, суть которых Николенька всякий раз и пытался разгадать, а стало быть, и передать в портрете.