Белая ферязь

Щепетнев Василий Павлович

После представления у Papa выдалась свободная минута, и он поговорил со мной. Поинтересовался, чем я занимаюсь и во что играю.

Я ответил, что играю в солдатики вместе с Колей Деревенко. Papa беспокоится, что я мало отдыхаю, что переутомляюсь, а за этим я видел тревогу — не наступит ли очередное обострение.

Я бы и сам хотел знать. Витаминная диета это хорошо, ортезы тоже хорошо, неспешность в движениях просто замечательна, но знать бы где упасть, можно и соломки подстелить.

Или солому стелить — везде?

— Как ты, Алексей, понимаешь благотворительность?

— Благотворительность? Сотворение блага?

Это хорошо, только есть благо и благо.

— Точнее?

— Можно устроить благотворительные столовые и кормить нищих. Вечно. А можно открыть побольше ремесленных училищ, чтобы люди с юности получали нужную профессию. И им хорошо, и Отечеству.

— У нас есть ремесленные училища.

— Создать новые, с упором на технику сегодняшнего дня, а пуще — завтрашнего. Автомобилям механики нужны? Нужны. Это сейчас автомобиль роскошь, а завтра будет обычным средством передвижения. Машины заменят лошадей не только на улицах, но и в поле. И в армии. И это будет скоро, совсем скоро. Потому механик без работы не останется, работы важной, работы высокооплачиваемой. Сколько зарабатывает механик вашего гаража?

— Интересная мысль. Но подобные училища — забота крупного капитала. Тех, кто производит и будет производить новую технику. Тебе нужны толковые работники — так расти их. Они станут приносить тебе прибыль. Прибавочную стоимость. И потому ремесленные училища не благотворительность, а средство увеличения прибыли.

Да, Papa и такие слова знает. А я нет. Я знаю кое-что, чего он не знает — не потому, что умней, и даже не потому, что знаю больше, а просто потому, что учился сто лет тому вперёд. Знаю, что… А что я знаю? Что я знаю из того, что может пригодиться здесь? Что для атомной бомбы нужен уран с атомным весом 235? Смешно.

— А вот если открыть санаторию… Санаторию для увечных воинов. Или для больных чахоткой детей, в окрестностях Ялты, например. Очень благотворительно.

— Санаторию можно, — согласился я.

— И назвать её Алексеевской, а?

— Вот этого не нужно.

— Почему?

— Моё имя не стоит связывать с больницами, с санаториями и тому подобными заведениями. Где больница — там и болезнь, для меня это лишнее. У вас, Papa, есть четыре великие княжны, для них быть покровительницами, шефинями санаторий и лечебниц вполне естественно.

— Да?

— Да! Вот если бы моим именем назвали ледокол, тогда… — и я мечтательно закатил глаза. Попросту посмотрел в потолок.

— А крейсер? Или даже линейный корабль?

— Нет. Военный корабль могут потопить в бою, и публикации в газетах о том, что «Цесаревич Алексей» пошел ко дну, для монархии будут вредны. И мне неприятно. Всем нам. Другое дело ледокол! «Цесаревич Алексей» провел караван судов Северо-Восточным Путем из Архангельска во Владивосток, или «Цесаревич Алексей» вызволил из ледового плена британский корабль, — для монархии будет полезно. И мне приятно. Всем нам.

— Интересная мысль. Но ледокол — это никак не благотворение.

— Для моряков — очень даже благотворение. Но, конечно, я не жду, что прилетит вдруг волшебник на голубом дирижабле, и бесплатно корабль сотворит. Нет. Не сейчас. А вот к совершеннолетию… если, конечно, у меня будет совершеннолетие, — закончил я со вздохом.

— Будет, разумеется, будет, — поспешил уверить меня Papa нарочито бодрым тоном.

— Не знаю, не знаю. Наша служба и опасна, и трудна,

и на первый взгляд как будто не видна. Ешь пирожные, пей компот. А враг не дремлет, — заключил я глубокомысленно.

— Мы тоже не дремлем, — ободрил меня Papa, и пошел работать.

Опасную службу я помянул нарочно. Готовлюсь к четырнадцатому году, к убийству Франца Фердинанда, наследника престола Австро-Венгрии. Да, слабо я знаю историю, совсем слабо. А что знаю, то больше по книгам. Художественным. О капитане Седове, о Франце Фердинанде — оттуда, из книг. А что было в России в тринадцатом году — не знаю. Вроде это самый успешный год, потом с ним всё время сравнивали то выплавку чугуна, то мощность электростанций, то число университетов… Ну. не знал я, что стану Наследником. Потому учил без усердия. От сих до сих.

Сижу, думаю, рисую Непоседу.

А Papa работает. Принимает доклады министров. Говоря иначе — управляет страной в ручном режиме. И читает множество документов. Я захожу иногда в его кабинет, и вижу: бумаг море, и большое море. Не Азовское, не Чёрное, а Средиземное. Даже наискосок прочитать их все сложно. Прочитать и понять — ещё сложнее. А прочитать, понять и принять верное решение — ну, не знаю. Мне кажется, что невозможно. Да и не нужно. Не должен Государь принимать решения по меню-раскладке на флагмане Черноморского флота. Не потому, что это маловажно, а просто на это есть командир «Евстафия» капитан первого ранга Галанин. А у Галанина есть судовой эконом, есть врач, и есть главный повар, или как там у военных моряков — кок? Не суть. О Галанине я узнал из бумаги на столе Papa, там, собственно, всё уже было решено, а Государь должен был это решение утвердить. Подписать то есть. Но есть ли у Papa знания, позволяющие сделать верное заключение? И есть ли у него время вникать, сколько нужно мяса на человека, а сколько рыбы? Нет, ни знаний нет, ни времени. Просто прочитает и подпишет. Так не лучше ли, чтобы утверждал командующий Черноморским флотом? Ему и ближе, и виднее.

Нельзя, считает Papa, самодержавие — значит, самодержавие. Государь отвечает за всё.

Есть у меня идея — насчет секретаря, помощника. Которому можно доверять и которому нужно доверять. Сестрице Ольге осенью исполняется восемнадцать. Самое время начать трудовую жизнь, поддержать династию. Есть рабочие династии, есть профессорские династии, а у нас — императорская. Нужно же кому-то быть Императором. И она — вероятная кандидатура. Пусть вникает. Пройдёт курс делопроизводства, возглавит личную канцелярию, а потом станет не просто секретарём, а Генеральным Секретарём. Возьмет на себя повседневные дела — кадры, к примеру. Кадры решают всё. В смысле — Отдел Кадров, ага.

И потому я стал читать Les Aventures du capitaine Hatteras. Все послы, которых я видел во время представления, говорили по-французский, сегодня он, французский — язык дипломатии. И писатели французские ещё в моде, и в Первую Мировую французы стойко и мужественно сражались — а потом как-то сдулись. Почему, отчего? Нас этому не учили в двадцать первом веке. Нас всё больше патриотизму учили, но и с патриотизмом не всё понятно. Скорее, всё непонятно. В старых учебниках, советских, чёткое деление: пролетарий хорошо, буржуй плохо. А в новых не понять. Если буржуй плохо, то почему всё правительство у нас миллиардеры? А если буржуй хорошо, то почему все буржуазные страны вдруг враги?