Белая как молоко, красная как кровь
Шрифт:
Мобильник лежит на столе, рядом с моим стаканом. Беру телефон и отправляю сообщение Сильвии:
«Завтра, то есть сегодня, в пять у скамейки. Хочу поговорить с тобой! Вопрос жизни или смерти».
Прихожу за полчаса до встречи, чтобы повторить речь, которую задумал произнести. Подходит бомж, просит милостыню, ну и я, готовый весь мир обнять на радостях, что сейчас признаюсь Сильвии в любви, даю ему евро, даже два.
Он говорит:
— Да благословит
Увидев её издали, понял, каким же слепцом оставался всё это время. Она говорит, что это удивительное место и что у каждого должно быть такое, где можно предаваться мечтам и открывать свои секреты. Церемонно, словно королеву, усаживаю её на скамейку, и, пока судорожно сжимаю пальцы, подыскивая нужные слова, Сильвия строго говорит:
— Сначала я хочу сказать тебе кое-что, Лео.
Горячо надеюсь, что услышу такое же признание, как моё, — тогда всё пройдёт быстро, и мы обнимемся.
— Не хочу больше хранить этот секрет, из-за которого у меня разрывается сердце.
Вот это да! Опережая меня, Сильвия опять устраняет затруднение:
— Беатриче никогда не отвечала на твои сообщения, потому что я дала тебе не её номер.
Смотрю на Сильвию, как марсианин, только что прилетевший с Красной планеты и никогда не видевший человека. Внезапно красота Сильвии куда-то пропадает, лицо искажается — какая-то пустая маска из папье-маше, а не лицо.
— Знаю, Лео… мне очень жаль. Я виновата.
Не понимаю.
— Когда ты попросил меня узнать её номер, я только притворилась, будто сделала это.
Вспоминаю, когда Беатриче диктовала мне свой номер, я заметил, он отличается от того, что имелся у меня. Слова любви, которые я приготовил — «Я люблю тебя», — исчезли, как надпись на песке, смытая прибоем. Невольно ледяным тоном произношу:
— Зачем ты это сделала?
Сильвия молчит.
— Зачем ты это сделала, Сильвия?
Сильвия отвечает, обливаясь слезами:
— Я ревновала. Хотела, чтобы ты мне присылал эти эсэмэски. Но у меня не хватало смелости сказать тебе об этом. Я несколько месяцев берегла твоё письмо к Беатриче, представляя, будто оно написано мне. Я боялась потерять тебя. Прости меня.
Молчу, пребывая в белом безмолвии, подобном лунному. Она смотрит на реку и не решается поднять на меня глаза. Встаю и ухожу, как от совершенно постороннего человека. Сильвия для меня больше не существует. Любовь несовместима с предательством.
— Хочу забыть тебя как можно скорее.
Повторяю это сквозь слёзы. И то лёгкое и светлое, что несколько вечеров назад неслышно укрылось где-то в самом далёком уголке моего сердца, засыхает, превращается в крупинку соли, которая вымывается вместе со слезами, тает и исчезает навсегда.
Я устал от предательства.
В душе пылает жуткая боль, и кажется, я мог бы воспламенить весь мир. А когда
— Папа, хватит. Я понял. Блин! Но теперь хватит!
Он смотрит на меня и ничего не говорит. Молчит. Я спровоцировал его, я выругался, а он даже не ответил. Ну, кто же так реагирует на провокацию?
Хлопаю дверью и возвращаюсь к себе в комнату. Включаю музыку на всю катушку, так что звенят стёкла: пусть все слышат меня, и пусть никто не сможет поговорить со мной. Хочу замкнуться в этом шуме, потому что сегодня этот дом, где я живу, не мой дом. Начинает скулить Терминатор, как обычно в подобных случаях. Он всегда скулит, когда слышит музыку группы «Линкин Парк» и когда мама готовит курицу с красным перцем. В нём словно пробуждаются какие-то примитивные инстинкты или плохие воспоминания собачьего детства. Терминатор — странный пёс. Если мне предстоит реинкарнация, очень не хотелось бы превратиться в него. Интересно, кем был Терминатор в прошлой жизни?..
До предела вывожу звук, и похоже, стёкла в окнах сейчас разлетятся вдребезги, — но мне нужно, чтобы меня услышали. Вдруг мама кричит:
— Лео, сделай тише, я не могу говорить по телефону!
Именно этого я и добивался, но она не понимает и думает, будто мне нравится слушать эту грёбаную музыку на полной громкости. А я всего лишь хочу заполнить своим шумом этот мир с затычками в ушках. Именно это мне и нужно.
Потом в комнату входит отец. Ничего не говорит. Я убавляю звук.
— Пойдём прогуляемся…
Он услышал меня. Мой отец услышал меня. Услышал то, что я действительно хотел сказать.
Мы с ним ни о чём не говорили. Но рядом с папой я почти спокоен, мои сомнения по поводу всего и вся, похоже, улеглись. Мои раны меньше саднят. Папа, отец. Что нужно, чтобы стать отцом? Нужно прочитать уйму книг, родить хотя бы одного ребёнка и обладать силой, как у господа бога.
Мне такое никогда не удастся.
Вот уже пять минут мы лежим рядом с закрытыми глазами в полнейшей тишине. Это Беатриче научила такой игре. Нужно помолчать несколько минут, закрыв глаза и рассматривая возникающие при этом краски. Время от времени мошенничаю и краем глаза посматриваю на Беатриче — она совсем близко, — сдерживая дыхание, чтобы не услышала, как поворачиваю голову.
— Не открывай глаза, — говорит она, будто подозревая что-то.
— Не открываю.
— Что видел?
— Ничего.
— Сосредоточься.
— А ты что видела? — любопытствую я.
— Всё, что у меня есть.
— Какого цвета?
— Красного.
— И что это?
— Любовь, которую мне дарят. Любовь — это всегда долг, поэтому она красного цвета.
Не понимаю. Мне не уразуметь того, что говорит Беатриче. Никогда.