Белая как молоко, красная как кровь
Шрифт:
Представляю в темноте лицо Сильвии, слушающей меня, и больше никого не стесняюсь, потому что если у меня красивый голос, то я должен подарить его ей.
Подними меня, воздух, Отнеси скорей в небо, К добрым ангелам, страшным чертям, Превращу их всех сразу В негу доброго света, И укроюсь там вместе с тобой.Вокруг меня все сказки мира, и я придумываю новые, городские, чтобы они оказались реальнее. В окна
Тишина. Смотрю наверх. Сильвии нет. Одни свистят и ругаются, другие смеются, может, завидуют. Кто-то аплодирует.
Дверь волшебного замка открывается. Вижу очертания фигуры, которая направляется ко мне не спеша. Стараюсь рассмотреть в полутьме лицо.
43
Перевод Е. Подрезовой.
— Сильвия на уроке танца… Я тебе крикнула, но ты, наверное, не расслышал… Она вот-вот вернётся. А ты молодец! Мне понравилось. Молодец…
Мама Сильвии улыбается. Я принял её за Сильвию, но это она. К счастью, в темноте не видно, как заливаюсь краской, ещё немного и взорвусь, словно в каком-нибудь плохом фильме ужасов…
— Хочешь, поднимись и подожди её…
— Нет, спасибо, я тут посижу…
— Как хочешь. Однако… спой и ей, ещё раз…
Опускаюсь на ступени у входа и сижу с гитарой, словно цыган, просящий милостыню за своё исполнение, стараясь скрыть свою неловкость в темноте ночи. Терминатор пристраивается у моих ног, спокойный, впервые в жизни.
Закрываю глаза и, перебирая струны, снова пою, совсем негромко, и мелодия, словно ковёр-самолёт, легко и свободно уносит мой голос в небо, к самим звёздам, как будто ноты моей песни написаны на бескрайней партитуре неба.
Когда открываю глаза, неожиданно вижу перед собой лицо: голубые глаза, внимательный, напряжённый взгляд (наверное, с таким же усилием открывается заржавевшая дверь), и в нём — радость, и меня охватывает забытое ощущение счастья, о котором после смерти Беатриче я позабыл. Это чувство заполняет меня и шепчет, словно напевая: «Воздух сказочно нежен и таинственно манит, в жизнь иную влечёт нас с тобой…»
Мы обнимаемся, как могут обняться два полена.
— Мне кажется, мы прекрасно подходим друг другу, — шепчу ей на ухо.
Сильвия не отвечает, только крепче обнимает меня. Благодаря этому объятию ощущаю все свои острые углы, недостатки и колючки. И чувствую, как они притупляются, сглаживаются и легко сливаются с её, тоже неровными, контурами.
Терминатор носится вокруг, очерчивая
И поцелуй — это мост, который мы возводим между нашими душами, танцующими, не страшась падения, в белом головокружении жизни.
— Люблю тебя, Леонардо.
Это моё имя, полное, моё настоящее имя, которому предшествует глагол в первом лице: формула, объясняющая всё, что скрыто в глубинах мироздания.
Меня зовут Лео, но я — Леонардо.
И Сильвия любит Леонардо.
— Научу тебя одной игре.
— Наверное, что-нибудь вроде ваших с Ником гонок?
— Нет, нет, этому научила Беатриче. Называется «Игра в тишину».
— Вроде того, чем забавлялись в первом классе?
— Нет, нет. Послушай. Ложимся рядом и молчим. Молчим пять минут с закрытыми глазами и стараемся рассмотреть краски, которые видны за закрытыми веками.
На красной скамейке не хватает места для двоих, но, прижавшись друг к другу, мы умещаемся, совсем рядом, лицом к небу. Любовь — это ведь умение уместиться вдвоём там, где мало места.
Взявшись за руки, закрыв глаза, лежим молча и слушаем пятиминутный обратный отсчёт, который я поставил на мобильнике.
Когда через две минуты приоткрываю глаза и поворачиваюсь к Сильвии, вижу, что и она смотрит на меня. Притворяюсь, будто рассердился, смотрю на дисплей и говорю, что осталось ещё три минуты.
— Что ты видел? — спрашивает она.
— Небо.
— И какое оно?
— Голубое…
Как твои глаза, хотелось бы сказать, но не получилось.
Словно поняв, Сильвия улыбается светло, безоблачно.
— А ты?
— Все краски.
— Сразу все?
— Я видела Арлекина… это был ты.
— Спасибо… очень мило, — произношу я сухо.
Я думал о небе, о чём ещё могут думать романтики, небо всегда небо. А с закрытыми глазами я показался ей, наверное, смешным, как карнавальная маска.
Сильвия смеётся, потом делается серьёзной и, не отводя взгляда, говорит:
— Арлекино — мальчик из бедной семьи. Однажды он вернулся домой очень печальный, и мама спросила, что случилось. Завтра начнётся карнавал, и у всех будут новые костюмы, а ему нечего надеть. Мама обняла его, успокоила и уложила спать. Она была портнихой и потому взяла свою корзинку с обрезками тканей, оставшихся от разных одежд, и всю ночь сшивала их. Наутро у Арлекино оказался самый красивый и необыкновенный костюм. Все вокруг удивлялись и спрашивали, где он купил его, но он не выдал секрет мамы, которая всю ночь сшивала разноцветные лоскутки — белые, красные, синие, жёлтые, зелёные, оранжевые, фиолетовые, — и понял, что он не нищий, потому что мама любит его больше, чем другие мамы любят своих детей, и костюм этот — тому доказательство.
Сильвия, помолчав, добавляет:
— Леонардо, ты самый прекрасный из всех, потому что сумел испытать любовь и одарить ею, не отступил. И носишь на себе приметы этого.
— Это ты такая, Сильвия.
По-прежнему молча смотрю в голубое небо; Сильвия склонила голову мне на плечо и сплела свои пальцы с моими, словно сложила чудесную картинку из пазлов. Мне кажется, я вижу, как моя кожа покрывается тысячами разноцветных кусочков.
В сущности, жизнь только и делает, что кроит тебе красочный костюм ценой множества бессонных ночей — ночей, оставшихся от других жизней, сшитых вместе.