Белая книга
Шрифт:
Пока женщины парились в бане, мужчины скоблили бороду, причесывались, набивали трубки. А когда наконец все собирались в дому, подавали ужин. После ужина взрослые беседовали о том о сем, а я полеживал в постели, грелся и глядел на них во все глаза.
После жаркой бани всем хотелось пить. Тогда бабушка шла в кладовую и приносила кочан, а то и два кочана свежезаквашенной капусты. Она щедро наделяла каждого, и мы хрустко грызли капустные листы, высасывали кисло-сладкий сок да пальчики облизывали. В миске бывало вдоволь соку, и мы его со смаком пили. Это было наше вино. Потом из дому
Мы с матерью садились в постели и шептали молитву. И всякий раз я был уверен, что это сам господь прикрывает мне глаза рукой и тихонько гладит по голове. Я открываю глаза, чтобы на него посмотреть. Никого. Темень. Только окна белеют, как листы бумаги. Слышится сонное посапывание. За печкой в куче хвороста шуршат мыши.
И тогда наплывала дрема, волна за волной, швыряла в глаза мне горсть радужных крестиков, золотистых хвоинок, будто с узорной рукавички. И я словно бы плавно погружался в теплую воду и исчезал из этого мира.
Отрадно вспоминать те часы, когда завершался недельный круг трудов и забот, когда на краткий миг человека обнимало лишь ночное небо с луной и бесчисленными звездами и, засыпая, он ощущал вокруг себя вечность — ее тугое серебряное кольцо.
ЦЫГАНЕ
Летней порой в рощице или на лесной опушке вдруг появлялись белые шатры, а над ними — сизый дымок.
— Опять эти нехристи объявились! Надо шугануть! — поговаривали наши парни.
Но никто цыган не прогонял, потому как все были уверены, что вблизи них самое надежное житье. Воровать по соседству они не станут, а пойдут куда-нибудь подальше. И впрямь, у нас в округе почти всегда стояли цыганские шатры. Но чтобы воровать, такого не было. Правда, и хозяйка паша, и батрачки зачастую по доброй воле откупались от цыган богатой данью, тем ограждая себя от всяких неожиданностей.
Ополдень вырастали шатры, а уже к полднику к нам на хутор заявлялись две или три цыганки с торбами через плечо, с деревянными ведерками, выскобленными добела. Шли они быстрым шагом, выпятив грудь, статные, с гордо поднятой головой.
Самое чудное в них было то, что все они курили, в точности как мужики. Даже Сухая Аня, жена старого Расия, — говорили, что она латышка и что ее выдали за цыгана, — даже она курила короткую замусоленную трубку и закладывала под губу табак.
Как завижу, что краем луга или по выгону идут цыганки, я тотчас обегаю двор и срываю всю развешанную после стирки одежду.
Исполнив свой долг, я старался держаться поближе к нашим женщинам, потому что очень боялся цыган, хоть и скрывал, что трушу. Ведь наши парни то и дело стращали меня цыганами, грозились отнести к ним, пускай, говорили, в торбу запихнут…
Цыганки заходили во двор и, если там был народ, присаживались на скамейку у крыльца или пристраивались возле клети с таким видом, будто заглянули мимоходом чуток передохнуть. Они заводили разговор с домочадцами, по большей части с женщинами, обо всем, что тех могло интересовать.
А
После такой присказки женщины, бывало, незаметно для себя самих вступали в разговор, и тогда цыганки невзначай спрашивали, не найдется ли в дому крупки, им бы всего-то малую горсточку.
Ладно, отвечала бабушка, кулечек крупы найдется.
— Бабуся-голубушка, — живо подхватывала цыганка, — уж коли ты такая жалостливая, так положи в тряпочку ложечку масла. Детушкам каши сварю, так хоть в миску глазочек положить, а то каша будет слепенькая.
— Еще чего! — сердилась бабушка. — Нашим детям, стало быть, сало, а ихним масло подавай…
— Боженька ты мой! — откликалась цыганка. — Так я ж мясца попросить не насмелилась. Известно, где уж среди лета взять! А ты отрежь, отрежь кусочек, золотко, голубушка, отрежь от окорочка, не скупись — сальца натоплю. Придешь в гости, тебя же попотчуем.
Когда крупа и кусок копченой свинины переправлялись в торбу, цыганка все равно клянчила еще масла либо сметанки, но тут бабушка гневалась не на шутку и грозилась огреть попрошайку кочергой. Шли бы к хозяйке, говорила бабушка, у ней скотины полон хлев, нечего у бобылок клянчить! А тогда на хозяйку наваливалась вдвое горшая беда. И по ручке они ей сулили погадать задаром, и на картах, только бы на цыган не серчала.
Наконец, выманив все, что хотели, гостьи, весело лопоча по-цыгански, спускались с пригорка и сворачивали к соседнему хутору.
Горе той хуторянке, что ожесточалась сердцем и от которой смиренным просительницам ничего не перепадало. Тогда гостьи долго кляли ее и честили, а уходя, то и дело оборачивались и выкрикивали проклятья:
— Чтоб дом у тебя опустел! Чтоб скотина твоя иголками обожралась! Чтоб тебе три года нос расшибать спотыкаючись да три года кособокой ходить, как старый ножик! Чтоб все твои куры цыганских удочек наглотались!
Проклятья действовали на нас угнетающе, и я все поглядывал, не скособочилась ли какая-нибудь из наших женщин, как старый нож. Признаюсь, я был не прочь на такое поглядеть и немало размышлял над тем, отчего это столь устрашающие проклятья не сбываются. Может, и от молитв тоже мало проку?
Иногда цыгане наведывались к нам на лошади. Упряжка въезжала во двор и тотчас разворачивалась, готовая к выезду. С телеги соскакивал целый табор женщин и ребятишек. Мальцы в обтрепанных сползающих порточках, в кафтанчиках с драными локтями курили трубки и сплевывали сквозь зубы, в точности как их отцы и матери. Девчонки покамест к курению не пристрастились. Волосы у них блестели, как вар, в ушах сверкали большие кольца — круглые серьги.