Белая книга
Шрифт:
Весной, только над прудами закружили утки, Юрк меня спросил:
— Ну, когда пойдем за яйцами?
— За какими яйцами?
— Будто не знаешь! Я же в прошлое воскресенье все болото обошел, всех как есть уток собрал, посадил под ивовый куст да прутьями огородил, пускай несутся. Только бы драку не затеяли. Яйца передавят!
До чего же интересно! Я без конца снаряжался на пруд, но нам никак не удавалось вырваться. Все какая-нибудь помеха.
Ну, а летом, в ягодную пору, Юрк взял как-то два мешка и сито и стоит посреди сарая в раздумье.
— Куда собрался? — спрашиваю я.
— Да вот не знаю, куда лучше податься: то ли на Кикерову, то ли на Заячью вырубку. Где пней больше.
— Пней?
— На что пни! Нынче шел вырубкой, а там вокруг пней земляники — тьма! Дай, думаю, схожу туда потихоньку. Возьму сито — ситом сподручней в мешки ссыпать, а потом Гнедого запрягу, да и повезу на телеге.
Ах, как славно! Но только я собрался пойти с ним вместе, как Юрк поставил сито в угол, кинул мешки и сказал, что не станет он каждого ребятенка таскать на ягодные места. Еще, говорит, объемся и ноги протяну; потом его же винить будут.
Частенько Юрк посиживал в воротах сарая в полдень, когда ему не спалось, и плел или чинил лапти. От постол, говорил он, у него ноги преют. А лапти еще и тем хороши — обуешь и носи спокойно, не жалко, лыко дешевое. Хозяин не попрекнет, что много обувки снашиваешь. Опять же, лапти куда чище постол. Вонючую коровью шкуру разве сравнишь с душистым липовым лыком? Ни в жизнь.
Подле Юрка и для меня находилось занятие. Мне перепадали обрывки лыка, и я из них что-нибудь мастерил. И языки у нас все время работали без устали. Правда, разговор наш по большей части состоял из отрывистых присказок, говоренных без счета, но всякий раз казавшихся мне новыми. Сидим мы в воротах сарая, слышим — где-то курица кудахчет. Я точно знаю, что сейчас скажет Юрк, и жду. Ну вот! Юрк подымает голову и тонким голосом кричит, будто за курицей гонится:
— Цып! Цып-цып! Цыпка ястреба пришиб!
А когда я ему что-нибудь рассказывал, Юрк головой качал:
— Эх, Янка, Янка! Больно долог у тебя язык!
И эту шутку я сотни раз слышал, но мне всегда хотелось услышать ее снова. Я смеялся, трогал язык пальцем и отвечал:
— А вот и нет!
После чего Юрк приступал к рассказу про пастушонка.
Было это в Залвиетской волости, давным-давно. Пастушонок тот был пустомеля, и звали его, как и меня, Янка. Однажды волк задрал овцу и потащил ее в лес. Пастух кричать, — сколько ни звал на помощь, никто не пришел. Вечером хозяин спрашивает пастуха:
— Янка, ты на пастбище кричал?
А пастушонок ему в ответ:
— Знамо, кричал, коли не молчал!
— Уж не случилось ли чего?
— Знамо, случилось!
— Неужто волк овцу уволок?
— Знамо, уволок, коли не приволок!
— Что ж ты следом не побежал?
— Знамо, следом, коли не наперед!
Вздохнул хозяин и говорит:
— Эх, Янка, Янка, — больно долог у тебя язык.
— Знамо, долог, коли не короток. Так и висел, когда овцу волок.
Вот и все.
Другой раз, как подойду к Юрку, заведет он песенку про прусских котов, да так быстро, скороговоркой, что слов не разберешь:
В пастухи отец отдал, Я из дому убежал, Я до моря доскакал Да шубейку там латал. Из неметчины туда Прибежали два кота, Заурчали, зафырчали, Хвать заплатку — и удрали. Я за ними во весь дух Да и в море — бух! Там девицы кашу варят В желтом медном чугунке, Я прошу их: «Дайте каши Хоть попробовать чуток!» Шлеп да хлоп! Ай, угостили — Поварешкой2
Все стихи даны в переводе Н. Бать.
— Какая хорошая песенка! — восхищался я. А Юрк уже другую завел:
Я Гнедого запрягаю, В Диенасмуйжу поспешаю. На пути литвина встретил, Поздоровался я с ним. Поздоровался с литвином — Он со зла позеленел. Повязал литвину руки, Прямо к барину привез. В Диенасмуйже господа Присудили без суда: Наточи, литвин, ты ножик — Резать старую козу, Нажилась она на свете, Пришло время помирать. Тебе — мясо, а нам — шкуру, А из пленок — картузы.Ни одного мотива Юрк до конца правильно спеть не умел. Бывало, затянет какую-то песню, вроде бы псалом, но тут же перейдет на другое, оборвет и опять другое начнет, без начала, без конца…
В церковь Юрк не ходил. Стану его укорять, он оправдывается:
— На что им там сдался такой калека? Я богу зла не делаю, пускай и он меня не трогает.
Но все же как-то раз Юрк принарядился и вместе со всеми поехал в церковь причащаться. Это хозяин его уговорил. Юрк и сам знал, что ехать надо: кто семь лет не причащался, того пастор не позволит хоронить на кладбище.
Как сейчас помню, Юрк обул хозяиновы сапоги, надел хозяинов костюм, на голову нахлобучил новый картуз. И как он сразу помолодел!
Когда они уезжали, я вышел посмотреть. Юрк, потупившись, сидел спереди на доске в повозке вместе с хозяевами. В парадном платье он чувствовал себя очень стесненно и, воротившись из церкви, тотчас переоделся. И опять стал прежним старым Юрком. И опять можно было с ним посидеть, поболтать, пошутить, как в обычный воскресный день.
Летом свой досуг Юрк почти всегда проводил в сарае. Если что-то мастерил, то ворота держал открытыми, а когда ложился спать, то прикрывал их. Зимою он спал в доме на полу у плиты. Каждое утро он уносил в сарай свой соломенный тюфяк, а вечером опять приносил, клал на пол и ложился спать. Ни одеяла у него, ни подушки. Скинет пиджачишко, прикроет ноги и так спит. Подле плиты не замерзнешь, того гляди, обожжешься. Мы слышали не раз, как он охал спросонья, хотя кто знает, может, и не потому он охал: вокруг почки всю ночь, будто раки, шептались тараканы, а мыши перебегали по нему из кучи хвороста на край плиты в поисках крошек. Юрк мог бы устроить себе постель куда лучше, хозяйка давала ему одеяло, обещалась дать и мешок с сеном под голову вместо подушки, но Юрк отказался наотрез.
С великим трудом уговорили его раз в месяц надевать чистую белую рубаху.
— Неужто я в ней стану краше? — препирался Юрк, отпихивая рубаху от себя подальше.
— Не краше, а чище, — отвечала хозяйка.
— Чище! — презрительно усмехнулся Юрк. — Что я — грязней других? Кто медведю в лесу баню топит? Кто волку подносит белую рубаху?
— Так то звери, Иоргис. А все ж и звери весной шубу меняют.
— Оно верно, — согласился Юрк и засмеялся, но рубаху все не брал. Тогда хозяйка положила рубаху на пол подле его сенника, потому что в его шкапчик — прогнившее бревно в стене — рубаха не влезала.