Белая книга
Шрифт:
Вот какой был наш хутор.
В этих бревенчатых хибарах и за их порогом проходило мое детство, и я бывал там по-детски счастлив, а порою так же по-детски несчастлив. И все же давние мои несчастья ныне мне видятся счастьем: многое стерли годы, многое восполнила память. Отрадно вспоминать всех тех людей, кого я видел вокруг себя, кто перемолвился со мной хоть словом. Вспоминаю и глянцево-черных скворцов, и призывный их свист: они звали поднять глаза к синему небу. Там они покачивались на ветке березы, средь розовых сережек.
А вокруг нашего
Будь же вовеки благословен, серый песок, мягкими ладонями ласкавший мои босые ноги! Будьте вовеки благословенны, милые сердцу люди, что не раз направляли шаги мои и помыслы к добру! Будьте благословенны, ветхие лачуги, где некогда обретал я кров и тепло!
ХРОМОЙ ЮРК
Две добродетели перенял я от хромого Юрка: неприхотливость и беспечность. Быть может, и толика упрямства, которую я сохранил по сей день, тоже досталась мне в наследство от покойного друга. Если так, то я должен от души поблагодарить его.
Хромой Юрк пришел к нам из другой волости. Кажется, из Залвиетской. Родных у него не осталось, был он один как перст. Для своих семидесяти лет да при такой хромоте Юрк был крепкий и подвижный, хоть и числился в волостных калеках, которых хозяева из жалости пускали на хутор и потом прогоняли, если от них не было никакой пользы. Хромой Юрк получал от своей волости ежегодно несколько мер зерна. Оно-то и притягивало хозяев, словно магнит. Почему? А потому, что старик пока еще с любой работой справлялся и взамен ничего у хозяина не требовал, кроме кой-какой одежонки да самой малости покупного табачку, который добавлял в смесь чабреца с сенной трухой.
Правая нога у Юрка была калечная, толстая в щиколотке и кривая. При ходьбе он вовсе не мог ступить на пятку. Когда Юрк пришел к нам на хутор, я все удивлялся, отчего это он ходит не как все люди, и не раз, когда мы с ним вместе куда-нибудь отправлялись, я норовил тоже выгнуть ногу, как он, и ступать только на пальцы. Я этим даже как бы хвастался, пуще всего при зрителях. Эка невидаль, я, мол, тоже так умею!
Однажды Юрк заметил это да как гаркнет:
— Хватит дурить!
«С чего бы он так осерчал?» — удивился я.
— Беды захотел? — сказал Юрк. — Думаешь, нищему калеке легко на свете живется? Здоровый играючи ту работу сделает, над которой я надрываюсь.
— Да разве ты нищий?
— А кто, по-твоему? Богатей, что ли? У кого руки-ноги калечные, тот нищий.
— А почему у тебя нога калечная?
Я был маленький, несмышленый, но с Юрком, который со взрослыми в разговоры не вступал, мы много времени проводили вместе, и он делился со мной, как с разумным человеком, — понимал я, что он говорит, или не понимал.
— Почему калечная? — переспросил Юрк. — Потому как поломана. Был я чуток постарше тебя, когда отец…
— Неужто у тебя, у такого старика,
— Эх ты, чудо-юдо! Да бывает ли человек без отца?
— Отец бывает у ребятишек, — доказывал я. — А твой где?
— Где? Нынче он важный барин. Взял в аренду Сальский погост. — Юрк громко рассмеялся, а потом стал рассказывать: — Ну, а в те времена мой отец был в Лучах батраком. Как-то раз пошел он пахать, а меня усадил на конягу, чтобы я до поля верхом доехал. Сам он соху нес и шел следом. Конь был смирный, но у канавы заупрямился, отец и наддай ему мотком вожжей. Конь как шарахнется, я не успел за гриву уцепиться и свалился. Хотел было вскочить, из канавы вылезти, и опять повалился: нога отказала.
— А отец что?
— Думаешь, подбежал: «Сынок, что с тобой?» Еще чего! Он меня вожжой угостил за то, что ездить не умею. Взял лошадь да в поле. А я остался в канаве, у обочины. С места не сдвинуться, нога разбухла — бревно бревном. Лежу, видно мне, как отец под горушкой пашет, но в мою сторону даже не глянет, а кричать боюсь. Только когда батрачка принесла полдник, сказал ей про свою беду, и меня отнесли домой.
— Кто тебя отнес?
— Отец и отнес. Пусть будет ему земля пухом. Взял на закорки и притащил домой.
— Тогда ты и сделался нищим калекой?
— Я долго провалялся, а когда встал, уж больше не мог бегать, как все ребята. На другое лето отдали меня в Вилцани свиней пасти. Нога еще сильно болела, но вприскочку я передвигался споро.
Стар был Юрк и легкой жизни не знал, но сохранил на удивленно веселый нрав. Проявлялось это всякий раз, когда на дворе собирались дети. Сидит, бывало, Юрк у ворот тележного сарая и по-всякому над ними подшучивает. Увидит, скажем, что кто-нибудь морковку или брюкву грызет, и непременно спросит:
— А мне дашь?
Все знают, что Юрк от угощений отказывается, но сказать «нет» нельзя.
— Дам!
— Молодец! А сказал бы «не дам», так враз бы с тебя шкуру содрал, как с хорька, и закинул бы на крышу амбара, пускай сохнет, покуда коробейник не заявится. На понюшку табаку, может, и сменял бы.
Ребята хохочут-заливаются.
Но тут мальчонка, вздумав похвастаться своей смелостью, изготовится к прыжку и выпаливает:
— Не дам!
Юрк подскакивает, будто на пружине. Никогда он за нами не гонялся, но мы все равно мигом разлетались в разные стороны, как мухи.
— Стой! — кричал Юрк. — Сперва подойди, дай пощупать, какая она у тебя, шкуренка, крепкая или нет. Может, и не стоит зазря трудиться.
И Юрк, посмеявшись всласть, опять садился на место и принимался лечить свои потрескавшиеся, корявые руки. Это было его обычное занятие.
Мне думается, мы с Юрком были настоящие друзья. Нас постоянно видели вместе в поле и дома. И не припомню, чтобы хоть раз мы поссорились. Правда, он часто меня обманывал, но эти его розыгрыши бывали такие увлекательные, что я никогда на него не обижался. Так, зимою он обещался в полночь свести меня в овин посмотреть, как там под стрехой дюжина хорьков танцует «кудриль». Но проснуться в полночь мне надо было самому. Таков был уговор. Кто ж виноват, что я эдакий соня и никак не могу вовремя встать?