Белая кошка
Шрифт:
— Амулета против сна у меня нет, ты можешь работать надо мной. Помнишь, как тогда, на крыше, или в сарае в грозу, или когда ты еще была человеком.
Ее мурлыканье похоже на отдаленный рокот грозы.
Закрываю глаза.
Открываю их и снова чувствую боль во всем теле. Пытаюсь встать и поскальзываюсь в луже крови. Надо мной склонились Филип, Баррон, Антон и Лила.
— Ничего не помнит. — Лила теперь в образе девушки, улыбается, оскалив острые собачьи клыки.
Ей определенно больше четырнадцати. Такая красивая, что я съеживаюсь
— Кто пострадал?
— Я, — отвечает Лила. — Ты что. забыл? Я умерла.
С трудом встаю на колени. Театр — я на сцене уоллингфордовского театра. Вокруг никого. Тяжелый синий занавес опущен: из-за него доносится приглушенный шум голосов: наверное, публика собирается. Лужа крови исчезла, в полу зияет открытый люк. Поднимаюсь на ноги, снова поскальзываюсь и чуть не падаю прямо в черную дыру.
— А как же грим? — На сцене появляется Даника в сияющей кольчуге, с пуховкой в руках; ударяет меня по лицу, и поднимается целое облако пудры.
— Всего лишь сон, — громко говорю я сам себе, но это не очень-то помогает.
Снова открываю глаза — теперь вокруг зрительный зал, настоящий драматический театр: красные ковровые дорожки, пыльные деревянные панели, хрустальные люстры и золотая роспись на лепных потолках. Передние ряды заняты разодетыми кошками, они мяукают и обмахивают друг друга программками. Оглядываюсь вокруг снова и снова, некоторые звери оборачиваются, в их глазах отражается свет ламп.
Ковыляю к ближайшему пустому ряду, усаживаюсь, и тут как раз поднимается красный занавес.
На сцену выходит Лила в длинном белоснежном викторианском платье с перламутровыми застежками, следом за ней — Антон, Филип и Баррон в нарядах разных эпох. Племянник Захарова облачен в темно-красный костюм фасона «зут» [6] , на голове — огромная шляпа с пером. Старший брат в камзоле и бриджах похож на лорда времен королевы Елизаветы. На Барроне длинная черная мантия — священник или судья?
— И вот, — Лила нарочито театральным жестом воздевает руку к лицу, — я юная девица, склонная к забавам.
6
Костюм, состоящий из длинного пиджака, мешковатых брюк н широкополой шляпы. Был популярен в 30 -40-е гг. XX в., особенно среди латиноамериканской и негритянской молодежи больших городов. (Прим. ред.)
— Случилось так, что я готов забавлять вас, — низко кланяется Баррон.
— Случилось так, — вступает Антон, — что мы с Филипом избавляемся от неугодных за деньги. О нашем приработке небольшом ее отец не должен знать. Когда-нибудь я встану во главе всего.
— Увы, увы! — восклицает Лила. — Злодей.
— Случилось так, что мне по нраву деньги, — улыбаясь, потирает руки Баррон.
— С Антоном мы наконец выберемся из грязи. — Филип смотрит прямо мне в глаза и, похоже, обращается в эту минуту только ко мне. — Моя девушка беременна. Ведь ты же понимаешь? Я делаю это ради всех нас.
Отрицательно
Лила вскрикивает и начинает съеживаться, становится все меньше и меньше, вот она уже размером с мышь. Из первого яруса на сцену прыгает белая кошка, платье рвется, цепляясь за шершавые деревянные доски, сползает с нее. Она набрасывается на Лилу-мышь и откусывает ей голову. Во все стороны брызжет кровь.
— Лила, прекрати, не играй со мной.
Кошка проглатывает крошечное тельце и поворачивается ко мне. Внезапно я оказываюсь в слепящих лучах прожекторов, моргаю, встаю. Белая кошка подкрадывается ближе, у нее Лилины глаза: один голубой, другой зеленый, — такие яркие, что я, спотыкаясь, отступаю в проход.
— Ты должен отрубить мне голову.
— Нет.
— Ты любишь меня?
Острые зубы похожи на иголки из слоновой кости.
— Не знаю.
— Если любишь, отруби мне голову.
Размахиваю во все стороны непонятно откуда взявшимся мечом. Кошка начинает расти, превращается в огромное чудовище. Оглушительный грохот аплодисментов.
Тело пульсирует от боли, но все равно заставляю себя встать, пойти в туалет, справить нужду. Проглатываю горсть аспирина. В зеркале хорошо видны покрасневшие глаза и разукрашенные синяками ребра. Вспоминаю свой сон и огромную страшную кошку.
Чушь какая-то, но мне совсем не до смеха.
— Эй, ты там? — зовет снизу дед.
— Да.
— Ну ты и дрыхнуть. — Старик еще что-то бормочет себе под нос, ругается, наверное, на внука-лентяя.
— Плохо себя чувствую и вряд ли смогу сегодня работать.
— Да я и сам не очень. Хорошо вчера погуляли? Так напился, что почти ничего не помню.
Спотыкаюсь на ступеньках, непроизвольно прикрывая ребра руками. Кожу словно натянули на совершенно чужое тело. Шалтай-Болтай. И вся королевская конница, вся королевская рать не могут меня собрать.
— Ни о чем не хочешь рассказать? — интересуется дедушка.
Вспоминаю, как он вчера приоткрыл один глаз. Что ему известно? Что он подозревает?
— Нет.
От горячего черного кофе без сахара по животу разливается тепло, первое приятное ощущение за последние сутки.
— Выглядишь паршиво.
— Говорю же, плохо себя чувствую.
В соседней комнате звонит телефон. От резкого звука я вздрагиваю.
— А ты вообще много чего говоришь. — Дедушка уходит, чтобы поднять трубку.
На лестнице размытым пятном маячит кошка, в солнечном свете она напоминает привидение. Братья избегали меня не потому, что я убийца или чужак. Как выясняется, я и не чужак вовсе. Всем мастерам мастер. Свой среди чужих. Как хочется шарахнуть что-нибудь из посуды об пол, или закричать во весь голос, или воспользоваться внезапно обретенными силами и превратить все, до чего дотянутся руки.
Свинец в золото.
Плоть в камень.
Ветки в змей.
Беру в руки кофейную кружку. Вчера дуло пистолета стало мягким, переливчатым. Как ни стараюсь, кружка остается кружкой, на блестящей темно-бордовой эмали по-прежнему темнеет надпись «Амхерст: грузовые перевозки».