Белая лебеда
Шрифт:
Однажды среди ночи приехали к нам какие-то люди в кожанках и арестовали Григория. Оказывается, на «Горянке» в ту ночь оборвалась клеть и погибли трое шахтеров. Григория обвинили в халатности и приклеили ярлык — «враг народа». Но во время следствия Григорий попросил разрешение взглянуть на оборванный канат. Принесли канат и обнаружили на нем следы топора. Вскоре на шахте арестовали начальника участка из «бывших». Григория отпустили, и он вернулся на шахту. Анна чуть не померла от переживаний, да и все мы были расстроены.
Да, Григорий не забывал нас и когда жил на казенной квартире,
Этот Жора, халтуривший на полуторке направо и налево, довольно быстро построил дом под железной крышей с верандой и подвалом.
Когда полуторка профырчала за окном, мама сказала, что приезжал Гриша.
— Что же он в дом не зашел?
Мама тихо сказала про муку и сало. Насупившись, отец долго смотрел в темноту за окном. Надев очки в железной оправе, присел к столу, допоздна читал газету, шевеля губами.
— А в дом не зашел, — сказал отец перед сном. — На глаза совестно показаться?
Утром мы ели картошку с черным хлебом и запивали чаем без сахара. Мама утирала глаза платком и вздыхала.
— Ну что, что? — сердился отец. — Рази не видишь, куда Гришка катится? Сколь ему говорил, чтоб в шею этого Жорку? А теперь вон какие делишки? Не днем, а вечером привез! Поняла, неграмотная женщина?
Отец надел белую рубаху и пошел на шахту. Вечером прикатил Жорка и, остерегаясь отца, который недобро поглядывал на шофера, быстро погрузил на полуторку мешок и ящик. Он уже закрыл борт и собирался вскочить в кабину, но отец быстро подошел и схватил его за плечо, повернул к себе.
— Ты вот что, Жорка… С шахты уходи — раз! И чтоб я тебя больше не видел в поселке — два! Ты меня знаешь… Проверим, откуда деньги взял на дом…
Вскоре и произошел случай, который запомнился мне на всю жизнь. С неожиданной стороны взглянул я на своего отца и Григория. А у них, оказывается, вон какие заботы и терзания…
Они сидели на лавке под окном, а я на веранде решал задачи по арифметике. У меня так бывает. И знаю же, что нехорошо подслушивать, нужно уйти, но любопытство берет верх. Однажды я с замиранием слушал объяснение в любви Володи той самой дамочке, за которую мама все время ему выговаривала: «Брошенку, стервец, нашел! Мало тебе девчат? Вон сохнут под окнами! Ить девушку возьмешь — будешь жить, как ты хочешь, даму возьмешь — как она хочет, а брошенка и тебя бросит…»
— Промашка получилась, — внезапно услышал я голос Григория и будто увидел его конфузливо сморщенный нос и как он, оттопырив губу, пальцем тер переносицу. — Думал семье помочь. Жорка выпросил машину в станицу съездить, уголь поменять на муку.. Я ему свой чек отдал.
— Оправдался! — перебил отец. — Заместо одной машины он отвез шесть! С сортировки брал уголь, твоим именем прикрывался, а потом тебе мешок муки и ящик сала… Выдвиженец! Дорвался до власти и пошел крутить гаврила! Зинка, ладно, еще маленькая, а Кольча уже все понимает… Как бы он подумал о тебе? Все можно, Да? Начальнику все можно!
— Вон ты как?
— А ты как думал? Возьми нашего Кольчу и его дружков Диму, Федю… Думаешь, мальцы? Нет! Они во все глаза на нас с тобой смотрят. И ничего не пропускають… Ни хорошее, ни плохое… Что мы им передадим, тем и жить будут… Уголь-то хоть вернули?
— Какой! В суд я передал…
— Уйти тебе надоть, Гриша, с такой-то работы. Раз не можешь…
— Уже… ушли, — невесело усмехнулся Григорий. — Отозвали, так сказать, в резерв. Впрочем, я ожидал худшего… Оставили пока при райкоме…
— Смотри, это тебе наперед наука.
Жорку Проскурякова осудили на десять лет. Когда его вели из здания суда к машине, он увидел в толпе знакомых и крикнул:
— Прощевайте! Живы будем, не помрем, а помрем, так с музыкой. А старому Кондыреву приветик с довеском! Я его, праведника, век не забуду.
Григория стали посылать на Дон, в казачьи станицы, проверять сдачу хлеба и мяса колхозами. Поездки были небезопасными. В станицах нередко нападали на уполномоченных с вилами и обрезами. У Григория, правда, был пистолет… Поездки его длились с неделю и больше. Все эти дни Анна места себе не находила, а когда уставала ждать, запиралась в свою клетушку (из казенной квартиры пришлось уйти) и ревела вместе с дочкой. Мама стояла у двери и уговаривала Анну:
— Куда он денется? Всегда же приезжал… Пожалей хоть Лидочку… Совсем девочка зашлась. Открой, тебе говорят, Аня!..
— Да… Он там с казачками… Господи! Зачем ты так устроил? Я люблю, а он… Чтоб ему там!..
— Не дури, Анька. Он же отец твоего детенка!..
Но возвращался Григорий, заросший, с зачумленными ввалившимися глазами, в шумящей тяжелой бурке и в стоптанных сапогах, Анна веселела и как девочка бегала по двору, готовя мужу помыться и поесть.
После обеда Григорий заваливался спать, а под вечер уходил с отцом в кухню и о чем-то долго говорил с ним. Я кружил неподалеку, но улавливал лишь отдельные слова, когда они начинали кричать.
Однажды я валялся на кровати с книгой в руках в пристройке и не заметил, как заснул. Разбудили голоса, доносившиеся из кухни. В щель неплотно прикрытой двери видны были отец и Григорий, сидящие на лавке. Григорий часто тянул папиросу и возмущенно говорил:
— Не могу больше!.. Хоть зарежь!.. Понимаешь, Авдеич, что там творится? У хозяина, у которого я всегда останавливаюсь, три года назад из дому ушел сын… Уехал куда-то… Хотел в город податься, а ему справки не дали… Он взял и убег… Понимаешь? Бежал из колхоза… А недавно вернулся без руки и больной. Чахотку где-то подхватил. Руку же потерял на лесосплаве в Сибири. И что ты думаешь? На другой же день ихний милиционер Жлудов арестовывает парня. Отец и мать в слезы, я пытался урезонить Жлудова: парень и так еле жив, без конца харкает кровью, ему лечиться нужно — ни в какую! Я позвонил следователю, секретарю райкома — ничего не помогло. Не суйся, сказали, не в свое дело. Вот так… Повез того парня Жлудов в город, а когда ехали берегом, парень улучил момент — и в Дон… Да куда там… С одной рукой и в одежде…